ПРЕДИСЛОВИЕ
Цветаевская проза не только талантлива. Она всегда художественно хроникальна. Из мглы времени она выхватывает лица, которые оживают, встают со страниц, входят в наши дни… Такое ощущение особенно возникает, когда перечитываешь ранние варианты машинописи «Воспоминаний» Анастасии Ивановны Цветаевой.
В подразделении крупного московском издательства «Вагриус», «Бослен» был подготовлен к изданию большой двухтомник «Воспоминаний» (2008), этой семейной хроники, в которой речь далеко не только о знаменитой цветаевской семье, но и об известных личностях эпохи — об А.Белом, В. Брюсове, М. Волошине, Эллисе, в ней же — о неизвестных спутниках, друзьях, приятелях сестер Марины и Анастасии Цветаевых.
С начала двухтомника и по всему полю текста — как звенящие капли росы на приокском лугу, посверкивает, звенит заветное название — Таруса… О ней у Анастасии Ивановны есть тысячекратно известная фраза — «Полноценнее, счастливее детства, чем наше в Тарусе, я не знаю и не могу вообразить…» Но не только детство, но и ранняя юность с ее «первыми пробами сердца», с первыми зарницами увлечений, любви — все это имрессионистически тонко воссоздано пером младшей Цветаевой. Обратите внимание — об увлечении Сережи Успенского Асей — не было ранее упоминания в опубликованной версии текста… Да и не только об этом. Цензура не пропускала текст о священнике, отце Сережи. Никогда не публиковалось свидетельство о поздних встречах и беседах с тарусским жителем Ал. Успенским.
В расширенный текст «Воспоминаний» попало немало неизданных, в том числе и ранее сокращенных «тарусских страниц». Мы имеем возможность познакомить читателей с избранными из них после недавней, пусть далеко не стотысячной, а весьма скромной по тиражу публикации двухтомника, чье появление с нетерпением ожидал российский читатель, ожидали цветаеведы и самый широкий круг русской интеллигенции…
Ст. Айдинян
Анастасия Цветаева
ТАРУССКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ: НЕИЗВЕСТНЫЕ РАНЕЕ ФРАГМЕНТЫ
Кланя давно говорила о братьях Успенских, сыновьях отца Николая с Воскресенской горы — Саше и Сереже, чья мать, матушка Надежда Даниловна, с симпатией обо мне отзывалась и иначе не звала меня, как «атаман».
Отец Николай был еще средних лет, не стар и красавец, хорошо плясал, любил выпить – рассказывали о нем. Но службу его прихожане любили, и жаден он не был. Хорошо пел. Кажется, первым пришел с мальчиками к нам под гору Сережа, младший, светлоглазый и русый, на год моложе меня. Походил на отца. Держался свободно, просто, был дружественен и весел. Ребята его любили. О старшем брате он сказал, что тот «стесняется». Однако шел слух, что Саша не из последних задир, когда «нападает» на него, даже и безрассудно смел. Я помнила его: прошлой зимой я однажды каталась с ним на коньках на Оке*.
________
*Сейчас вспомнилось мне, будто за почти год до того зимой, на тарусском катке, на Оке, я впервые увидела Сашу, кто-то из старших нас познакомил, и мы даже покатались с ним вместе.
После осени 1909 года этого быть не могло, так как я на Рождество в Тарусу не приезжала, а он еще не был «Шурой», как я стала звать его в это лето, в отличие от его обычного имени. Значит, мы у ж е были знакомы.
Но он жив, мы недавно свиделись с ним в Тарусе. Двадцать пять лет не виделись (а до того не виделись семнадцать лет, с 1921 года, в 1937-ом встретились дружески, вспомнили свою весну… Была эта встреча за несколько дней до беды, на меня пришедшей. Теперешняя встреча, п о с л е нее, когда, спустя 22 года вдали от Москвы и отдав еще три дня «на устройство дел», я вновь приехала в Тарусу. Я увижу его и спрошу, пусть он поможет мне вспомнить дни наших золотых волос, когда мы оба седы).
«Я звала их, — сказала Кланя, — придем, говорят».
И вот медленно идет к нам по холму старший. Его звали Саша (а мне нравилось Шура, и я стала его звать так). Смущенная улыбка, рукопожатие. Смотрит, говорит мало.
Шура темней брата, глаза серо-зеленоватые. Он смугл, черты — тонкие, ядовито нежная улыбка и такая же речь. Сережа обещает стать сложения богатырского, Шура же пока выше брата (старше его года на три-четыре), строен, худ, лицо узенькое. Что-то совсем взрослое и печальное во взгляде.
Я вижу его изредка, узнаю по сердцебиению: я еще не знаю, он ли, близорукость не дает реальности. Я думаю, что выражение «земля уходит из-под ног» — надо понимать как некое ощущение себя вдруг — в пустоте, выхваченность из того, куда идешь, с кем. Какая-то ошпаренность страхом, испытываемая при встрече, в начале любви. Колдовство вековечное, чуждой души, вдруг приблизившееся колдовство близорукости (я стала часто снимать очки), отчего «ухождение земли из-под ног» было еще страннее —совсем туман! Шура приходил с кем-то из сверстников, тоже смущаясь — может, и ему «холм обрывался куда-то». Будто летишь с Воскресенской горы в пустоту, и упорство дня «идти, как до встречи» (всё: люди, обед, дорога, лодка, пейзаж Оки с берегами) — тлело, треща, как сырая ветка, бесплодно сопротивляясь костру.
… Как можно было во всем этом искать — нащупывать — какой-то, уж не говоря «верный», путь к общению? Что могло ждать впереди, как не так называемые ошибки? И как от них было спастись?
Ока текла, и плыло серебро облаков, и надо было найти — слова…
Меж берез нашей горы он стоит, обняв ствол березы щекой о нее, и смотрит на меня, и молчит, печальный — вот-вот улыбнется испытующе-недоверчиво, скажет что-то непохожее на других! Он человеку не верит, мне тоже, — себе? Его наблюдающий глаз уж привык к страданию, хоть ему еще — да не больше семнадцати лет! Иногда он приходит с гитарой. Предательски-нежный. Не отвести глаз.
Что я помню еще? Едем на лодке. Они оба с нами, «Санька», «Серёнка», когда я, набрав на книжку в лавке Позднякова в Тарусе баранок, мятных пряников, конфет, собрала всю нашу шайку (раз меня в Тарусе прозвали — Атаман, — значит, шайка), и мы едем вверх по Оке, к холмам Велегожа, к Улаю* — там, на другом берегу, далеко будем пить чай.
* Легендарный окский богатырь.
Август. Первые желтые листики, первый, невзначай, свежий ветерок. По глади реки — сизая хмурь, огоньки. Пир — позади, теперь — песни, мальчишески-девический хор. Он хрустален по воде, а горит, как костер. Навстречу — перебивают! — с тарусского бульвара — звуки духовой музыки…
Плоты плывут, плотогоны зажгли огоньки, они отражаются в струях — столбиками. Луна подымает, незаметно, все выше, свой шар, а полушар неба, незаметно темнея, обнимает землю. Шура встал, бросил весла. Сережа садится грести, гребет и Дубец. Шура и я смущенно глядим друг на друга. Гаря, страдаешь? нет? Кто же вас знает — мальчики, юноши, такие же сложные и изменчивые как я, так же мало знающие себя, так же мечущиеся от тоски — к отваге, от отваги — к тоске… Была тина, и Шура меня перенес с лодки — иначе нельзя было…
Это был всего один миг, я скользнула из его рук, как ртуть.
Сказал ли мне Шура, что меня любит? Написал ли? Помню, что я долго хранила письмо его и письмо Сережи – из Калуги, где они учились, куда они скоро должны были ехать…
И я помню, был день, когда я узнала, что меня любит Сережа, милый, еще мальчик совсем – с этими ясными широкими глазами, на меня смотревшими.
Дни шли, мы виделись ежедневно. Шура становился мне все ближе и все пленительней, и понятней, все нужней. А отъезд приближался. Кланя, всегда все знавшая Кланя, чуявшая своим девочкиным сердечком, наблюдающим девочкиным глазком, чуть дразнящим, знала все о Шуре, как об Алесе, и о Гаре, – но не говорила никому – умница Кланя!
Как последние дни тяжелы! Как жгут последние встречи! Как не можешь понять, почему р а н ь ш е не встретились? Жили рядом — не виделись, д р у г д р у г а боялись! Тех боялись (он — меня, я — его), которые н е х о т я т расставаться! И не знали этого — месяц назад! Ночью я писала Марине. За распахнутым окном шелестели деревья. Луна несколько часов назад желтая, большая, низко над землёй висевшая, стояла в синеве маленьким белым шаром и все ветви и кусты сада были выточены из серебра.
Масленица в Тарусе! Из форток пахнет блинами. Чудный весенний день, и по гористым снежным уличкам, в сверкающем морозе и таяньи — катанье! Санки с бубенцами, ржанье коней, хохот проносящихся компаний молодежи, обгоняющих друг друга. О! Мы с девочками Михайловыми не забыты! Сережа Успенский на паре подлетел к дому, где мы собрались, и гордясь, что помчимся сейчас, как взрослые, валимся друг за другом в сани — Оля и Шурочка, еще какая-то девочка и какой-то мальчишка и я. Сережино лицо сияет, но он старается казаться взрослым. Он очень вырос с лета, серые глаза под густыми бровями и застенчивы и задорны. Он пускает коней, и мы лихо проносимся улицей, вскрикивая на ухабах и на повороте к мосту и к белым привидениям огромных ветел над речкой. Бубенцы гремят серебряным плеском, и сном кажется мне Москва и вчерашняя грусть! Мне весело! Вечером я увижу брата Сережи, Шуру, его зеленоватые пристальные глаза, умную, язвительную улыбку…
Но при повороте дороги кони чего-то пугаются, Сережа не может справиться с их испугом, и ранее, чем мы успели понять, что случилось, — кони понесли. Они летели, не разбирая дороги, как обезумев. Санки подбрасывало, кидало, мы подлетали и стукались друг о друга, люди что-то испуганно кричали нам, Сережа натягивал вожжи, как мог. Мы, девочки, поняли опасность, сидели молча, вцепясь друг в друга, боясь криком усилить страх. Но мужское в Сереже подсказало ему: с невероятным усилием он повернул лошадей на идущую в гору улицу, и они, пронесясь с разбегу по крутому подъему, вдруг стали, тяжело дыша, перед чьими-то воротами. К нам бежали. Ничего не слыша от сердцебиения, мы выскакивали из саней…
После блинов у Клани идем кататься с гор на «подрезах». Теплый день, у домов тает, ребятишки бегут вверх но гористой улице с замороженными решетами, которые тоже оттаивают, но ребята летят на них, кружась, и крик такой, точно пожар, ничего не слышно! У нас длинные санки, и мы летим с горы, держась друг за друга. Щеки горят, дыхание захватывает, ветер в лицо! Вдруг кто-то из девочек нагибается ко мне: «Узнаешь? Видела, кто? Не узнала? Шурка Шпагин, что так озоровал летом, в кого Гарька с Дубцом камнями кидали — в лодке-то! Погоди, как бы опять чего с нашими ребятами не вышло!»
На вторых подрезах наших — Мишка Дубец и Молокососик, а на маленьких санках с горы летят Ленька Пудель и Гарька — как Гарька хорош! Настоящий цыган! Покраснел, увидев меня. Неужели драка будет, ссора? Сердце сжато страхом. В этот миг Шурка Шпагин, маленький, плотный, синеглазый (так похож на Лиду, его сестру!) проносясь мимо нас, снимает шапку и кивает мне дружески! А Ветка даже кричит: «Здравствуйте!» Как чудно! Значит, мы будем все вместе кататься? Какой сегодня день!..
Тетя, наверное, ждет меня к ужину! Что делать?! А мы отдохнули у Иловайских, помылись — и идем на вечер-концерт на танцы в клуб.
На улице ночь. Из клуба замедленные звуки вальса. Входим. Яркое освещение, много народу. Ищу глазами Шуру Успенского. Его нет. Мы кружим по зале, как все, в ожидании начала. Вдруг кто-то пересекает нам путь: Гаря. Он принаряжен, черные пряди гладко причесаны. Глаза светятся радостью. Он подходит вплотную и тихо: «Ася, можно вас на минуту?» Я отхожу с Гарей, и толпа сразу отделяет нас.
— Ты, Гаря, что?
Отводя золотые глаза и очень волнуясь:
— Я хочу с вами поговорить. Может, выйдем?
Мы выходим на лестницу, и по ней — вниз. Холодно, я дрожу, но слова Гари удивительны:
— Ася, — говорит он, — я давно хотел… Я так долго ждал вас! Вы не поймите неверно (он ужасно волнуется, голос дрожит). И за вас я готов… Я всю жизнь…
Мы стоим у выходной двери. Гаря понимает, что мне холодно, и, может быть, от этого, от страха, что я простужусь, он торопится, сбивается. Я любуюсь им. И мне жаль его.
— Я готов служить вам всю жизнь, Ася! Я вас люблю! Вы мне тогда писали, что…
Он опускает глаза, они полыхают. Он испуган тем, что сказал. Мне очень холодно, я побарываю дрожь.
— Гаря, — говорю я, — да, я писала тебе, что очень люблю тебя, что ты — особенный. Но ты не понял меня. Так как ты любишь меня, вот этой любовью я люблю Шуру — я не хочу лгать тебе. А тебя – тебя я тоже люблю, но иначе: как любят (я ищу слова) героев книг, детей, цветы, воспоминанья…
Чем я больше длю перечислениями мой ответ, тем скорее хочет прекратить наш разговор Гаря. Он стоит передо мной, весь потухнув, тоненький, выросший с лета, почти юноша. Его смуглое узкое лицо больше не освещено глазами — их опустил, и очень тихо — так отплывает от берега лодка:
— Я понял!.. ( Как он это сказал!) Сейчас я эти слова слышу.
Он мне уступает дорогу, как бы торопя меня отсюда (где мне холодно, а ему тяжело) — туда, наверх, где мне будет тепло, где музыка, Шура… Я жму его руку — слабую, узенькую. Крепко жму. Затем взбегаю по ступенькам. Я иду полкруга одна и вдруг сердце начинает так биться, что я останавливаюсь: в зале сидит Шура Успенский рядом с Марусей Н-ой и глядит ей в глаза.
В это время ко мне подходит Кланя.
— Видела? Значит, правда… я слышала, что Санька влюбился в Маруську — но не верила… И чего он в ней нашел? Прилизанная, неинтересная… Разве ее с тобой сравнишь? А воображает из себя…
Наш путь лежал мимо них. Когда мы прошли мимо Шуры, он мне поклонился. Я помню как упало сердце. Помню себя несчастной. Но что было дальше, я не помню, —то, что мне – 53 года спустя! – рассказал все с той же язвительной усмешкой 69-летний Шура.
— Не помните? А я отлично помню… Вы были очень взволнованы. Мы стояли с вами в сторонке и вы мне сказали: «Как вы могли променять меня на это ничтожество?» Вы не запомнили, что говорили, может быть… Вы были очень бледная, такая зеленинка в лице!
— Как странно, что я это забыла! Но сейчас мне кажется, что… да, вспоминаю…
Почему ничтожество ? Она была очень хорошая девушка из благовоспитанной семьи. И веселая и умница. (Сказала ли я Шуре, что я встретила Марусю Н* в тяжелые годы, в невеселых местах, вдали от родины?). И мы узнали друг друга, общались. Она ни словом не напомнила мне своей надо мной победы, 16-летней. Очень деликатно. Нам было лет 50 с чем-нибудь, ей и мне.
Невеселое, думаю, было моё возвращение к тёте в тот вечер. Верно, девочки проводили меня.
Знал ли Гаря о моём поражении и о моём объяснении с Шурой? Стараюсь вспомнить. То, должно быть, была тогда моя последняя встреча с Гарей, потому что на следующее лето мы не попали в Тарусу. И ещё на следующее — тоже. С Кланей я увиделась — она гостила в Трехпрудном, уже будучи замужем. Она стала математиком. Потом встретила её ещё раз, лет восемь — девять спустя, когда у неё была дочка. Затем от Виноградовых услыхала, что она умерла. С Михайловыми я встретилась четыре года назад в Тарусе, не видевшись 50 лет. Обоих можно было узнать. Меня помнили. Серёжу более не видела.
Из позднейших ( в 1912 и в 1922 гг.) встреч с Шурой Успенским знаю, что — «Тогда, в Тарусе, в юности я был без ума от вас. Когда я переносил Асю из завязшей лодки на берег, я точно огонь нёс. Обжигался, терял голову…» Чистые, счастливые времена… (Привожу не дословно, по смыслу). В 1962 г., 52 года спустя после описанных дней Шура с улыбкой, освещавшей старое его лицо, вспоминал: «Не забыл, конечно! Помню, как вы прыгали через костры не хуже мальчишек… Как венки васильковые в Оку бросали… Вы были озорная девочка, вас звали «атаман»…
Я слушала с грустью. О Гаре (и от него и от других): О вас писал дневник в толстой книжке. Играл под Горького. Поздней в революцию был матрос, револьверы за поясом, скандалил, пьянствовал, срывал иконы. Шумел в Тарусе очень. Умер в больнице, в палате у вашей кузины Людмилы Ивановны Добротворской от тифа.
Нет, я забыла еще: Гаря приходил ко мне в первый год моего замужества раза два. Чуть пополнел. Был скромен. Где-то учился. О прошлой дружбе не вспоминали. (Было это лет за шесть — семь до его появления матросом).
А Мишка Дубец, когда ещё позже узнал о постигшем меня семейном несчастье, писал мне с фронта трогательные солдатские письма, где сообщал, что (будет ?) произведен в офицеры и будет мне присылать из офицерского оклада деньги, чтобы мои дети не нуждались — только просил сообщать перемену адреса. Я ответила благодарностью, сказала, что уезжаю, устроюсь, но адреса не сообщила. Помнится так. Подписывался Мишка Дубец словами «пламенный защитник ваш навсегда М.Филиппов».
КОММЕНТАРИИ
- Кланя Макаренко — Макаренко Клавдия, — ей посвящено стихотворение «В сумерках» МЦ Собр. Соч. т. 1, с. 54. (МЦ СС т. 1,(2), с. 279 — в комментариях к Собр. Соч. МЦ ошибочно указано — «по-видимому гимназическая подруга Цветаевой»). См. упоминание о ней: Цветаева А. «Таруса». — Газ. «Культура» — 1993 — № 35 (6892) — 11 сент. — с. 12.
Возможно, она родственница тарусского агента Союза драматических и музыкальных писателей Макаренко Павла Ивановича, а может быть и будущего тогда Городского головы (1913) — потомственного почетного гражданина Макаренко Ивана Дмитриевича.
- О братьях Успенских с Воскресенской горы — Саше и Сереже — Успенский Александр Николаевич (р. 1893) и Сергей Николаевич (р. 1896). Восприемником Александра Успенского был И.З. Добротворский (указано Е. Климовой).
- Отца Николая с Воскресенской горы — протоиерей Успенский Николай Михайлович (1863/ 64 — конец 1930-х г.г. указ Е.Климовой), настоятель Воскресенской церкви, законоучитель высшего начального училища, казначей детского сиротского приюта; входил в местный (тарусский) комитет Российского общества Красного креста.
- Саше и Сереже, чья мать, матушка Надежда Даниловна -Успенская Надежда Даниловна (урожд. Яхонтова, р. 1861?. Брак с Н.М..Успенским с 1886 г. Указ Е.Климовой).
- Улай — Легендарный Окский богатырь. (Примеч. авт.) — имеется в виду легендарный.разбойник Улай, лишенный за свои грехи смерти и предлагающий заблудившимся путникам поменяться с ним судьбой…
- Мишка по прозвищу Дубец (Филиппов, сын рыбака, с отцом рыбачит) — Филиппов Михаил Матвеевич (р. 1890 Указ. Е. Климовой) Дочь М.Цветаевой, Ариадна Эфрон в письме к Н.И. Ильиной 29 марта 1969 г. приводит несколько иное свидетельство тарусянина Розмахова Ефима Ивановича: «…за Настей один ухаживал, Мишкой звали, а прозвище у него было Дубец, красивый был, капитаном на пароходе. Уж как мы, бывало, смеялись над ним — ну куда, мол, ты лезешь — профессорская дочка и сын сапожника!» — в кн. А.Эфрон «Марина Цветаева. Воспоминания дочери. Письма», Калининград, ГИПП «Янтарный сказ», 1999, с. 356.
- Алес — Александр Карлович Закржевский (1886-1916) литературный критик, корреспондент АЦ. Сестры М. и А. Цветаевы встречали его в Тарусе и издали увлекались его романтическим обликом.
- Гаря — Устинов Гавриил Иванович (18937-1919 указ. Е.Климовой), мичман флота, после ранения и возвращения в Тарусу — следователь.
- В лавке Позднякова в Тарусе — лавка купца Якова Лаврентьевича Позднякова. В доме, где она помещалась, ныне — Тарусский краеведческий музей (ул. Энгельса, д. 4; указ. Е. Климовой).
- Добротворская Людмила Ивановна (1885 — 1953 указ. Е. Климовой) врач в Тарусе, дочь двоюродной сестры И.В. Цветаева, Е.А. Добротворской (1857 — 1939?).
- Виноградовы — семья Анатолия Корнелиевича Виноградова (1888 — 1946), писателя, литературоведа; его родители Корнелий Никитич и Надежда Николаевна имели дом в Тарусе, Анатолий и Нина, его сестра, дружили с А. и М. Цветаевыми.
Публикация, вступительное еловой комментарии Станислава АЙДИНЯНА, литературного секретаря А.И. Цветаевой 1984-93 гг.