В ореоле памяти: Константин Бальмонт

 

СТАНИЛАВ АЙДИНЯН

В ОРЕОЛЕ ПАМЯТИ:
КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ

ИЗДАНИЕ МУЗЕЯ К.Д. БАЛЬМОНТА

ШУЯ

2005

 

 

В ОРЕОЛЕ ПАМЯТИ: КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ

Имя Константина Бальмонта я слышал еще в детстве, оно изредка мелькало в разговорах взрослых, в тех старинных, таинственных для меня домах, где была гнутая мебель в чехлах, на пианино стояли бронзовые канделябры со свечами. Под высокими потолками, плохо видными в сумерках, собирались представители самого старшего поколения, которые помнили свою юность до революции.
Низкий абажур, полуосвещенные лица, на которых – уже редкое сейчас выражение – смесь благожелательной увлеченности с любезной сдержанностью. Бархатная тональность тех вечеров была изящна, полна поэзии. Тогда, бывало, цитировались стихи столь красивые, что после них в воздухе на миг повисала плотная, как покров времени, тишина…

«В красоте музыкальности,
Как в недвижной зеркальности,
Я нашел очертания снов,
До меня не рассказанных,
Тосковавших и связанных,
Как растенья под глыбою льдов…»

Это воскресали из небытия стройнозвучные строфы Бальмонта. Поэзию его любила вспоминать вдова академика-офтальмолога В.П. Филатова, Варвара Васильевна Скородинская, и еще отчетливо помню, как сестра моей бабушки, Эльпиды Азарьевны, Клеопатра Азарьевна Рамфопуло читала наизусть запомненные в ее гимназические годы стихи К. Бальмонта и А. Апухтина, восхищалась ими. Говорила, как они на молодежных праздниках читали вслух стихи из исключительно популярного тогда «Чтеца-декламатора», ежегодного периодического издания…

Шли годы, в которые был дефицит книг. Поэтов-символистов не издавали. Имена К.Бальмонта,  А.Белого, Вяч.Иванова, Ф. Сологуба, Эллиса, Ю.Балтрушайтиса лежали глубоко на дне шахт забвения, их помнило старшее поколение, молодежь знала Есенина и Блока…
И вот однажды мама захотела мне сделать подарок, купить книгу в букинистическом магазине. Мы зашли в Одессе в букинистический, который к счастью, сохранился до наших дней, правда уже без удивительного старокнижного богатства тех лет… Пришлось выбирать меж хорошо сохранившимся томом рассказов из собрания сочинений Леонида Андреева и лишенным обложки томом стихотворений К. Бальмонта.
Я раскрыл широкие страницы и не смог оторваться от музыки слов. Так не мог оторваться от фантастической книги, написанной цветами и звуками, герой Алексея Толстого в его «Аэлите»…
Выбор был сделан. Книгу приобрели, несмотря на то, что кромка книги была слегка «запечатана» куриным пометом… Видимо «хранилась» она в каком-то сарае…
В тот же день сидел на бульваре над морем под солнечными бликами, что клали на пожелтевшую бумагу тени от ветвей больших, развесистых платанов и листал стихи.
Это были водопады красоты – молодой, свежей, звонкой и изящной, как отражение орхидей в призрачном стекле зачарованных струй… Полнозвучные аккорды сменялись чеканной поступью образов и возникали химеры с собора Нотр-Дам, или стих блистал надписью на испанском клинке… Тогда водопады сменялись темнотою глубин бёклиновских водоёмов…
И вот, листая книгу, я расклеил, наконец, скрепленные окаменелой от времени печатью куриного помета две первые страницы лишенной переплета книги. Увидел карандашом написанное стихотворение. Сначала надпись шла каллиграфично, с манерными росчерками букв, потом, все быстрее, все небрежней. К концу тот, кто писал, явно заспешил.

Я был в России. Грачи кричали
Весна дышала в мое лицо
Зачем так много в тебе печали
Нас обвенчали. Храни кольцо
Я был повсюду. Опять в России
Опять вернулся. И снова нем
Поля родные, поля седые
Я к Вам вернулся. Зачем? Зачем?
Кто хочет жертвы? Ее несу я
Кто хочет крови ? Мою пролей
Но дай мне счастья и поцелуя
Лишь на мгновенье
Лишь с ней, с моей.

И внизу подпись: К.Бальмонт.

Книга ни ветхостью своею, ни датой выпуска сомнений не вызывает. Это том третий Полного собрания стихов К.Д. Бальмонта, выпущенный издательством символистов «Скорпион» в 1908 году. На титульном листе штамп, свидетельствующий о том, что куплена она была в Одессе, в книжном магазине «Труд». Есть и другой овальный штамп. Оттиск его говорит, что далее она была в Библиотеке одесского отделения общества распространения просвещения среди евреев в России им. М.И. Моргулиса.

Что это? – Подлинный автограф Бальмонта, или чья-то подделка, старинная шутка гимназиста, подшутившего еще до революции над восторженной и легковерной девушкой?.. Ответа не было…

Прошло еще несколько лет и я подружился с Анастасией Ивановной Цветаевой, стал помогать как секретарь и литературный редактор ей в ее писательском труде, а она в перерывах меж работами над рукописями рассказывала мне о своей «серебряной юности», о Волошине, о Эллисе, о Брюсове, о Бальмонте.
Когда Бальмонт пришел к сестрам Цветаевым познакомится, то юные Марина и Анастасия договорились, решили подшутить над гостем и не сказать не единого умного слова – прикинутся абсолютными дурами. Они сдержали данное друг другу обещание и несли весь вечер несусветную чушь. Когда же Бальмонт сказал: — Мне здесь понравилось, я буду бывать в этом доме! – обоим сестрам стало очень стыдно.
Как то раз, тоже за чаем, в пору нашей работы над ее романом «Amor», Анастасия Ивановна сказала: — Вот, вспомнился эпизод о Максе и Бальмонте, не записанный, — Мне его сам Макс рассказывал…
В пору их с Бальмонтом пребывания в Париже они зашли в какой-то кабачок, заказали бутылку скромного вина. Сели за столик. За соседним столом шумела подвыпившая компания апашей, прожигателей жизней… И вот один из апашей встает, подходит к столу, за которым сидят эти два пышноволосых иностранца и, представьте себе, апаш забирает бутылку, которую они только успели начать, и дерзким жестом переставляет на свой стол. Миролюбивый Макс отнесся к происходящему созерцательно, а в Бальмонте моментально вспыхнула кровь, он вскочил – и мужественным жестом — руку за отворот пиджака; жест был таков, будто он готовился достать оттуда пистолет, нож, — что угодно… И со свирепым выражением лица идет к столу апашей. Те замерли в ужасе – сейчас он достанет револьвер и кого-то из них ждет смерть. Вместо этого Бальмонт, подойдя вплотную к столу, вытащил из внутреннего кармана… вместо револьвера – портсигар, открыл его, предложил. Конечно, они от ужаса оттаяли в восторг, пригласили и Макса, и уже пили вино вместе, будто сразу сделались друзьями…
Я спросил: — в какие годы это было?
— Он нам это рассказывал, наверное в 1911-ом, 1912-ом годах…
Задор, риск! Отвага! Все это было в Бальмонте. Бывала и у выдающихся личностей встречающаяся, особая «декларация» – жест презрения к мещанству. В Коктебеле до революции на берегу моря купальщики и купальщицы из «хорошего общества» сидели в совершенно глухих, как «человек в футляре», закрытых купальных костюмах. Однажды К.Д. Бальмонт в безукоризненном, застегнутом на все пуговицы, белом костюме, в шляпе, с тростью, на виду у этих наглухо застегнутых дам и господ, сошел к морю. Далее невозмутимо, неспешно не останавливаясь, проследовал в одежде в воду, зашел по шею, прошелся вдоль пляжа и столь же невозмутимо вышел из моря; вода текла с него ручьями, но ее не замечал! – не удостаивал заметить, — он гордо шел обратно к дому Макса, оставляя за собою мокрые следы и змеиный шепот злого удивления…
— Да… — сказала Анастасия Ивановна, когда я ей напомнил этот случай, — Бальмонт с Максом сражались против чопорной благовоспитанности… В Коктебеле жила певица Дейша-Сионицская… Та особенно не любила Макса, считала его аморальным. Ведь его женщины-гости ходили в крымских, татарских штанах-шароварах, что в те годы считалось недопустимым. И против Макса и всего его окружения распространялись самые отрицательные слухи. Тем поступком Бальмонт выказал им свое презрение!..

Читая несокращенный вариант «Воспоминаний» А.И. Цветревой, авторскую редакцию, в последней, 26-ой части, я прочел эпизод, когда сестры Марина и Анастасия встретились после долгой разлуки, они рассказывают ночью друг другу о пережитом. (Старшая видела революцию и нищету в Москве, младшая во время гражданской войны, в голод вынужденно оставалась в Крыму). Вот неопубликованный фрагмент, говорящий о том, как к К. Бальмонту относились Цветаевы:

«- Да! Марина! Я хотела спросить: Так ты подружилась с Бальмонтом? Как можно было подумать после первого его прихода, когда мы притворялись дурочками!
— Нет, именно тогда уже можно было понять, что друг. Помнишь, он, уходя, сказал своим мяукающим голосом: «В этот дом я буду приходить…» Очаровательный человек. Умилительный. Ни в чем ни на кого не похожий. Рыцарь. И вся его нищая семья вторая… Мирра, его жена — прелестна. Ничего не умеет, практичность — вроде нашей. Но все переносит так грациозно и так его любит… — Отдадут последний кусок. В таком неустройстве жили, органическом…
— А ты говоришь, нет людей! Что с ними теперь?
— Они уехали. Не знаю, как теперь там живут, на Западе без денег еще трудней, чем у нас, без специальности. Хороша «специальность» — поэт!»

Еще через некоторое время, перебирая фотографии, я обратил внимание на снимок группы людей, среди них – Мария Степановна Волошина – жена Максимилиана Александровича; Владимир Купченко, будущий тогда директор музея М.А. Волошина, его жена, и с левого края компании, вполоборота, в профиль — женщина с волевым, мужского типа лицом в кожаной куртке – Это Нина Бальмонт! – Пояснила Анастасия Ивановна, подняв очки и близко-близко поднеся фотокарточку к глазам, — мы с ней познакомились в 1960 году у Марии Степановны в Коктебеле.
Она жива. И такая трагедия! – Она ведь попала под транспорт, ее сбили! – Но она эту трагедию восприняла со стоическим спокойствием. Значит, такова Божья воля. Уже лет семь как она без ноги. Я жила уже на этой квартире, ее ко мне привезла Галина Игнатьевна Медзмариашвили, Вы ее знаете. И потом она нас соединяла – приглашала к себе, встречались у нее.
Ее мать, первую жену Бальмонта, я знала. Она была тем удивительна, что похожа на нашу мать, такая же высокая, статная. Но она была красивей нашей матери. А очень похожие черты. Екатерина Алексеевна Андреева. У нее была старшая сестра, Александра Алексеевна. Писала о Толстом, о классиках, писала об Ибсене. Очень некрасивая и очень обаятельная. Один глаз у нее уходил… Она поднималась ко мне на четвертый этаж без лифта. Мы с ней дружили, встречались также в Узком, (ЦКУБУ), санатории, бывшем имении Трубецких; ей было 73 года, мне 29 лет. Я всегда выходила с ней и шла ее провожать в Николопесковский переулок.  Однажды я ее не проводила, так как страшно устала. Надеялась, она сама дойдет. Не знала, что это последний ее приход. Она умерла внезапно во время  разговора о Достоевском. И сестра ее, мать Нины, Екатерина Алексеевна страшно по ней тосковала. Я ходила к ней, утешала, она плакала у меня на груди. Молюсь за нее. Нину я в те годы не видела, но знала, что она была замужем за художником Львом Бруни. Недолгий брак, но много детей. У нее домик в Крыму был в Судаке, у горы Алчак. Мы как то гостили там с Евгенией Филипповной Куниной.

Когда мы с писателем Анатолием Михайловичем Кузнецовым поехали на панихиду по М.В.Юдиной, по случаю десятилетия со дня смерти, там собралась старая Москва. Была Ниночка Бальмонт без ноги, уже на протезе. И оттуда на машине она приехала сюда. Вот я и задала вопрос: «Ниночка, как это случилось?» она сказала: — «Был мокрый день. Я поскользнулась. Потеряла сознание. Пришла в себя уже после операции, которую делали под наркозом. Очнулась, когда меня перекладывали с носилок на кровать и увидала, что одна нога длинная, а другая кончается как-то странно – белым комом. И я тогда поняла и сказала себе – раз это случилось, это должно было случится! И решила больше не думать об этом.» Очень мудро сказала. Хорошо. Благородно.
Мужественное спокойствие. Высота духа. Взгляд на свою несчастье – как с выси горы – так подумал я.
Галина Игнатьевна Медзмариашвили, жена полпреда а потом и первого посла Грузии в России, журналист старой, советской закалки, жила тогда в Москве, сотрудничала с газетой «Вечерний Тбилиси». В 1989 году она опубликовала книгу, которая вышла в издательстве «Хеловнеба» под теплым названием «Людям о людях». На страницах книги мы найдем фотографии Нины Константиновы Бруни-Бальмонт и добрые слова и ней. Потом еще ею был издан фотоальбом, «Встречи с Анастасией Цветаевой», там тоже фото Анастасии Ивановны с Ниной Константиновной и подругой В. Маяковского, переводчицей Ритой Райт.
Галина Игнатьевна интересовалась тогда судьбой Марии Павловны Кудашевой, подруги Анастасии Ивановны, потом она стала женой Ромена Роллана. В начале века в Крыму они с Анастасией Ивановной общались, в ту пору ее звали Майя Кювилье. Галина Игнатьевна, будущий автор книги о Марии Павловне, бывало, заезжала к Анастасии Ивановне побаловать ее восточными дарами – мандаринами, яблоками, грушами, привозила красное вино хороших грузинских марок. Она же возили ее в гости к друзьям – к Н.И. Катаевой-Лыткеной, к Раисе Ширвинт, матери известного актера А. Ширвинта, и к себе домой, на вечера, где они встречались со «значимыми» и просто приятными людьми..
Галину Игнатьевну в очередной приезд ее к Анастасии Ивановне я попросил познакомить меня с Ниной Константиновной. Знакомство помимо вполне понятного интереса имело и конкретную цель – проверить подлинность того, старообретенного карандашного автографа К.Д. Бальмонта на томе «скорпионовского» собрания его стихов.
Март 1988 года. В условленный час я стою напротив своего дома на улице Смоленской в Москве, под громадой интуристовского отеля «Белград 2». Из-за снежной завесы показалась черная представительская «Валга». Дверца захлопнута. Едем.
Где то за Кутузовским проспектом – типовой дом. Лифт. Дверь открывает скромная и быстрая женщина. Уже в годах. Говорит, — Мама вас сейчас примет… Догадываюсь, что это дочь Нины Константиновны.
Входим в гостиную. Галину Игнатьеву здесь встречают как близкого семье человека. За столом в инвалидной коляске, с длинной американской сигаретой в руке восседает Нина Константиновна. Седые волосы, глубокие морщины узковатых глаз, определенная мужественность облика. Перед ней на столе – пепельница и высокая бутылка греческого коньяка, в те годы невиданная в Москве.
Мы знакомимся, я объясняю цель приезда: – Сейчас я посмотрю! – говорит Нина Константиновна, берет у меня книгу – силится разглядеть надпись, но… карандаш слишком для нее бледен. Тогда она просит дочь подкатить коляску к большому стационарному увеличительному стеклу, установленному на столе – для чтения…
— Да, говорит она, внимательно прочтя надпись, — Это почерк батюшки!..
Я что-то здесь должна написать? – обращается Нина Константиновна ко мне – Пожалуйста, напишите, что автограф подлинный! — прошу я. И она черной ручкой записывает на титульном листе, под эпиграфом из Анаксагора – «автограф Бальмонта подлинный Н.Бруни-Бальмонт» 15 марта 1988 г. В почерке ее, я вижу, есть схожесть с почерком отца.
Потом мы подсели ближе к бутылке с коньяком и началась беседа. Я сказал что, по моему предположению, Константин Дмитриевич надписал эту книгу во время одного из поэтических выступлений в Одессе. Говорят, он любил давать автографы…
— Да, в Тифлисе у одной дамы он перстнем нацарапал автограф на стекле! — ответила Нина Константинова, — в годы его славы я брала у него визитные карточки – посылала их подруге – чтобы она могла попасть на литературный вечер. На них он писал: «Прошу дать два места»…
Я заметил Нине Константиновне что удивительно – столь стихийный поэт был, как пишет Марина Цветаева в «Слове о Бальмонте», столь аккуратен в быту – у него в домашней библиотеке книги стояли в идеальном порядке, и он расставлял тома собраний сочинений в обратной нумерации.
На это Нина Константиновна ответила: — Марина Ивановна пишет, какой он был работник… Мы жили тихо, скромно, буржуазно. Вставал отец всегда рано. У него очень болели глаза с детства. У кровати его горела свеча и он к одному глазу приближал страницы. Мама спала за перегородкой. Он делал вид, что спит. Она зажигала свечу и читала французский роман, тогда и он зажигал свечу.
Когда отец уехал, мы переписывались и мой муж говорил, что очень любит его письма.
Разговор пошел и о том, что крайняя одаренность или гениальность по многим свидетельствам проявляются у людей, переживших клиническую смерть. Тому пример – биография И.В. Гете, написанная Эмилем Людвигом. Я привел по памяти то место, где говорится, как юношей Гете был при смерти и только врач-мистик, знавший тайны, вывел его из предсмертия…
У пианиста Святослава Рихтера в детстве было гнойное поражение мозга, он был обречен. Молодой тогда врач Г.С. Леви взял с его родителей подписку о том, что они с него снимают ответственность за исход операции и сделал трепанацию черепа. После выздоровления в мальчике проявились и стали развиваться музыкальные сверхспособности.
Примеров немало. Между прочим, о К. Бальмонте писали – что он в юности в результате несчастной любви выбросился из окна и, встав окровавленный с каменной мостовой в миг своего спасения, ощутил всю полноту жизни, разлитой в воздухе. Мир запел, засиял. Будто все озарилось вокруг. Такова легенда.
Приведем по этому поводу более точное свидетельство. Литератор Петр Семенович Коган, современник поэта, в своих «Очерках по истории новейшей русской литературы» (1929), цитирует автобиографию Бальмонта: «Моя попытка убить себя (22 лет) бросившись через окно на камни с высоты третьего этажа (разные переломы, год лежания в постели, потом небывалый расцвет умственного возбуждения и жизнерадостности).
Нина Константиновна оживилась – знаете ли Вы, что он хромал после той попытки самоубийства? Мы, конечно, об этом знали, — А потом вторая жена, Елена не пускала его к моей маме на именины; она кормила маленькую Миру, рожденную в Париже, и не хотела его отпускать. Он ощутил прилив горечи. Позор – не поздравить маму – он кинулся из окошка! И, сломав вторую ногу, перестал хромать. Ноги выровнялись!..
Мы с Галиной Игнатьевной не знали «продолжения» этого случая и подивились такой провиденциальной «коррективе»…
Знаю еще, — добавила Нина Константиновна, что после попытки самоубийства он лежал в клинике профессора Захарьина, нога очень медленно срасталась. К нему очень привязался врач Воронов – потом следил за всем, что потом выходило из печати; покупал все его книги. Я вспомнил, что доктор Захарьин, это один из персонажей неопубликованной части «Воспоминаний» А.Цветаевой, а также один из героев ее романа «Amor», который мы с ней редактировали. Все в жизни связано. Я показал Нине Константиновне книгу Александра Дейча «День нынешний и день минувший». Это было второе, дополненное издание книги,  вышедшее в1985 году, — и прочел оттуда вслух сцену чествования К. Бальмонта в Киеве, в ресторане. Рассказал ей, что знал в Одессе профессора-медика, курортолога М.С. Беленького, георгиевского кавалера, судового врача крейсера «Алмаз», который дружил с Анной Ахматовой и Александром Дейчем в Ташкенте, они там были в эвакуации.
На это Нина Константиновна сказала – я познакомилась с А.Дейчем у Либединских, бывала у него. Когда он поехал в Париж с женой, я просила его побывать на могиле Бальмонта и сфотографировать ее. Когда он приехал туда, все его стали отговаривать, все таки много километров и почти слепому человеку ехать туда сложно.
— И он не поехал? – спросил я.
— Поехал! – Дейч познакомился там с Иокимовым, тот много помогал Бальмонту. И он и его жена. Дейч привез мне фотографии. Я ему дала с собой положить на могилу букетик злаков – ячменя, овса.
Я представил себе Дейча в его неизменной тюбетейке, в больших линзах-очках склонившегося над одинокой в изгнании могилой Бальмонта, которого он знал еще в зените славы, в ореоле обожания почитателей. Стало грустно: Sic transit Gloria mundi! – Так проходит мирская слава!
Из задумчивости меня вывела Нина Константиновна, — Как трогательно, что Дейч съездил на кладбище… А потом вспомнила «Шутку литовскому другу» Бальмонта, которая когда-то нравилась Дейчу:

Себя страданием не тешь,
Когда неможется – поешь,
Коли не хочется – поспи,
Коли не можешь – потерпи!

Я попросил ее написать мне это стихотворение на книге Дейча, но она сказала – Вы сами напишите, а я за отца подпишу. И действительно, под написанным мною стихотворением она подписала «Вильно К. Бальмонт 31 г.» Любопытно, что в мемуарных записках (указание на источник см. далее) Нина Константиновна датирует приезд Бальмонта в Литву 1929-30 годами. Здесь же указан «31 г.»
Шутка и подпись к ней дочери Бальмонта, героини его «Фейных сказок», легли на страницу книги Дейча, на которой было типографски напечатано: «Посвящаю эту книгу Евгении Кузьминичне Малкиной – жене, другу, помощнице». Уже в конце 1990-ых годах века Евгения Кузминична Дейч, вдова писателя, человек редкой культуры и обаяния, подтвердила истинность эпизода с поездкой на могилу к Бальмонту, когда я выступил с рассказом об этом эпизоде на вечере памяти А.Дейча, который проходил в Доме-музее М.Цветаевой в Москве.
Но диалог с Ниной Константиновной еще не закончен. Она продолжала:
— Мне из-за границы Марков, который делал комментарии к скорпионовцам, прислал большое письмо с вопросами – что кому в стихах отца посвящено. Что хотел он сказать в четвертой строке «Художника Дьявола»? Но большая часть стихов, о которых он спрашивал, была написана тогда, когда я была еще совсем маленькой.
Оглядывая комнату, где Нина Константиновна нас принимала, я узнал на стене портрет первой жены Максимилиана Волошина, Маргариты Сабашниковой.
А как же, — тепло сказала Нина Константиновна, Маргарита Васильевна и моя мать Екатерина Алексеевна – двоюродные сестры!
— Маргариту друзья звали Марго. Марго в Штутгарте двадцать пять лет прожила безвыездно. Я ей написала большое письмо, за много-много лет. Мы с ней очень дружили, когда она жила в Петербурге, в Петрограде. К ней туда приехал из-за границы ее друг, Лигский, он во время 1905 года бежал в Германию. Тогда все антропософы принимали участие в нем. А как приехал, он стал работать по иностранному министерству, дал чудную однокомнатную квартиру Марго. А то ей негде было жить. Шел 1919 год… Квартира была на Дворцовой площади. Он же, Лигский, устроил ей паек. У ней сахар бывал. Мы к ней приходили и весь черный хлеб съедали. Делали «шарлотки» для моего сына Ваньки, с сахаром. У Лигского мы бывали. Он женился на юной немецкой девушке Гертруде. Сын у него был – Эразм. Мальчик его умер. Еще когда Гертруда была беременна, он не хотел ребенка. Она уехала в Германию и сошелся со своей секретаршей. Потом и он уехал в Германию и не вернулся… Марго писала портрет Лигского… Вообще была художественно одаренной. Хотела у Татлина учится, но потом оставила эту мысль.
Мы заговорили о воспоминаниях, которые М. Сабашникова издала на немецком языке в Германии; назывались они «Зеленая змея».
— Там интересно о старой Москве, — говорила Нина Константиновна, — о Михаиле Александровиче Чехове. Ведь она писала и его портрет. Я все хотела прочесть «Зеленую змею» по немецки, но увлеклась английским на столько, что забыла немецкий.
Помню, Марго вела мистический кружок.
— Теософский?
— Антропософский!
Мне мой муж говорил, что весь мой язык отдает антропософией. Тогда многие люди нашего круга были объяты антропософией.
Маргарита Сабашникова и Максимилиан Волошин – у них ведь был не обычный, не физический, духовный брак! – сказал я, памятуя искренний рассказ об этом Анастасии Ивановны Цветаевой.
— Конечно! – как-то особенно глубоко ответила Нина Константиновна, вкладывая весомое чувство истины в это слово…
— Макс работал в мастерской Е. Кругликовой в Париже. Мама присылала к нему уборщицу и потом разговаривала с консьержкой, почему та плохо убирает комнату. – Почему вы так плохо убираете? – Я прихожу к мсье Волошину ночью. Боюсь разбудить, боюсь шуметь. Уходя, она остановилась у консьержки пожаловаться на Макса – А вот это уже не «артистика»! В смысле – не богема…
Он, Макс, так возился с нами, когда мы только в Париж приехали…
Фотографировал нас, играл с нами. Я заснула где то, где Бальмонт был с Максом. Проснулась у него на руках. Я посмотрела на него и сказала: — Это не Аморе! – Он был очень удивлен, – а «Аморе» я звала Марго, Маргариту, она была меня на 17 лет старше.
Когда Макс был люблен в нее. Он на берег моря приехал на велосипеде из Москвы. Питался всю дорогу молоком, хотел похудеть; это ему не помогло, бедняжке!
Один раз наши друзья попросили большую корзину. Тогда он посадил в корзину меня и Анечку Полиевктову (она жила в Париже, пока мать ее разводилась в Москве) и понес через два квартала, пришел, поставил а оттуда две девочки вылезают…
В детстве, когда началась первая мировая война, я хотела, чтобы меня отдали маркитанткой в армию. На эту детскую романтику родители отвечали мне что-то скучное.
На вопрос о том, не приходилось ли ей видеть, как отец писал стихи, Нина Константиновна рассказала целую историю:
— В 1912, 1914 и 1915-ом году мы отдыхали на даче. Дача была в четырех километрах от Тарусы на берегу Оки. Это был большой дом в Ладыжино, имение маркиза Кампанари. Только в 1913-ом году мы поехали в Плесненское, потому что во вовремя не предупредили маркизу, и не попали в Ладыжино (про себя отмечаю еще совпадение,  — А.Цветаева в 1908 году осенью тоже гостила девочкой в том же имении «за лугами оки», совершала прогулки верхом с дочерьми маркизы Мариной и Маргаритой…).
— Мы играли в такую игру на даче: за пять минут – часы стояли на столе – кто напишет стихотворение, где все слова на одну букву. И вот каждый придумывал. Например: «Супоросая свинья стыдливо спряталась». А Маша Полиевктова, близкой подруги мамы дочь, написала: «Славьте слепую страсть».
Бальмонт услышал эту строку, вскочил, заложил руки за спину, там зашевелил пальцами и быстро вышел. Мы вскоре в его комнате услышали пишущую машинку. Так появилось стихотворение «Страстью зачался мир». (… Страсть в ясновидении глаз…).
В любой момент, совершенно неожиданно он мог писать.

Задолго до беседы с Ниной Константиновной я знал, сколь мэтр стихосложения Валерий Яковлевич Брюсов был ревниво неравнодушен к чужой поэтической славе.
Показательно, что когда он председательствовал на поэтическом конкурсе, где лучшим было явно стихотворение Марины Цветаевой, Брюсов объявил: «Первый приз не получает никто, второй – Марина Цветаева!» Обида не была забыта и в очерке о Брюсове, изданном уже в Париже, у М. Цветаевой к Брюсову некоторый холод чувствуется. Это видно особенно в сравнении с ее очерками о Волошине, — «Живое о живом» и «Пленный дух», об Андрее Белом. Эти очерки написаны с любовью к тем, о ком она писала. Сочувствием и любовью полон и очерк «Слово о Бальмонте». Анастасия Ивановна считала, что тут Марина Ивановна несколько противоречит себе – она сама говорила, что для того, чтобы писать о человеке, надо его любить. Брюсова она не любила. Анастасия Ивановна, напротив, хорошо вспоминала Брюсова. Нелюбовью проникнуты и стихотворные строки М.Цветаевой в ответ на написанную Брюсовым несколько высокомерную рецензию:

«… Хоть к шутам меня причисли,
Не изменишь все равно.
Нужно петь, что все темно,
Что над миром сны нависли.
Этих чувств и этих мыслей
Мне от Бога не дано…»

И Марина Цветаева и Бальмонт, которые и в последние их годы в России и в Париже дружили, оба понимали, сколь ревнив бывал Брюсов, особенно, конечно, к Бальмонту, который долго был признанным королем поэтического Олимпа Российской Империи.
Вот что рассказала по этому поводу Нина Константиновна:
— Однажды Бальмонт приехал в Петербург. Остановился в гостинице «Астория». На следующий день было назначено его выступление. Специально к выступлению утром из Москвы прибыл Брюсов. Он зашел за Бальмонтом днем и, уведя, где-то напоил его. А Бальмонту нужно было очень мало, чтобы на три дня совершенно безумным сделаться. Это у него было не пьянство, это было како-то отравление…
— Он пришел домой, мама увидела что он не в себе. Хотела налить ему лавровишневых капель. Он вырвал из рук флакон, весь его выпил и повалился на кровать. Не проспал и десяти минут, вскочил. Дико сверкая глазами, кинулся к бюсту императора Александра III, который стоял в гостиничном номере, с криком – Я не потерплю рожи этого гнусного негодяя в моей комнате… Мать в ужасе — как бы лакеи, коридорный не услышали! Мама накинула накидку и вывела его – два часа они ходили по набережной вдоль Невы, пока он приходил в себя.
Вообще он ходил очень быстро. Был неутомим. Иногда всю ночь ходил.
А еще мне рассказывал Арсик, – так Нина Константиновна дружески называла Арсения Александровича Тарковского, — Бальмонт как то раз был один в Петербурге, мамы не было. Пришел он к Бальмонту, а тот боролся с рубашкой, крахмальной; запонки были застегнуты; он стал ее снимать через голову и оказался как в мешке. Когда Арсений, войдя, что-то сказал, Бальмонт в ответ: — Не подходи, стрелять буду!
Арсений потом помог ему справится с этими запонками…
И еще одна история с Тарковским, по словам дочери поэта, связана с Бальмонтом: Бальмонт шел по Петербургу. Арсений Тарковский проезжал мимо на извозчике. Увидев Бальмонта сказал извозчику остановится. Бальмонт говорит ему: «Раб, сойди с возницы, и дай поэту место!». И Бальмонт уехал на извозчике вместо юного Тарковского.

Встретясь с Ниной Константиновной я, конечно, не мог не спросить об Андрее Белом. Могилу Андрея Белого я разыскал в годы моей юности на Новодевичьем кладбище в Москве. Монастырь Новодевичий я с детства любил… Старая служащая в кладбищенской конторе сказала – Андрея Белого у нес нет. Тогда посмотрите, нет ли Бориса Николаевича Бугаева! – не сдавался я, назвав уже не псевдоним, а полные имя, отчество и фамилию. Такой есть, — сказала служительница, ничего не знавшая об авторе «Северных симфоний», «Петербурга»… На могиле Белого я тогда увидел мраморную белую урну на круглом, черном основании. Это было чрезвычайно похоже на изображение, что на обложке его поэтического сборника «Урна». Поэт-пророк предсказал в своей «автоэпитафии» «Друзьям», написанной в 1907 году, собственную гибель от солнечного удара «А умер от солнечных стрел…» Его трагическая, вихревая жизнь меня всегда интересовала. Я, естественно, расспрашивал всех, кто помнил его или видел живым…
Например, однажды я спросил о нем другу Анастасии Ивановны, Е.Ф. Кунину, не видела ли она Андрея Белого. Оказалось, однажды она шла со своим отцом по улице. Тот был глуховат. И вот она видит, навстречу им идет быстрым шагом Андрей Белый. Она наклонилась к отцу, сказала – Папа, видишь, это Андрей Белый! — Кто-кто? — Андрей Белый! – Кто? – опять не услышал старик. Зато услышал сам Андрей Белый. Он улыбнулся, вежливо поднял шляпу, кивнул и прошел мимо.
Белый с Бальмонтом был, конечно, как известно, знаком – ведь до революции в поэзии символизма было, как говорили, «три Б» – Бальмонт, Белый, Брюсов. И Эллис свою известную большую книгу «Русские символисты» разделил на три раздела между именно этими «тремя Б».
Уточняю, что Леонид Сабанеев в воспоминаниях, озаглавленных «Мои встречи. «Декаденты» расширяет число это до шести, рассказывая о том, что на вопрос некого чудака Жиляева: » – Да кто же, наконец, должен почитаться символистом? С.А Поляков (издатель журнала «Весы» – Ст.А) немедленно и серьезнейшим тоном ответствовал:
— Так это же совершенно ясно: те, которые начинаются на букву Б: Брюсов, Бальмонт, Балтрушайтис, Блок, Белый…» (Цит. по кн. «Воспоминания о серебряном веке» Составление, предисловие и комментарий В.Крейд, М, «Республика», 1993, с. 348 ).

Я сказал Нине Константиновне, что читал в журнале «Наука и жизнь», что именно Андрей Белый создал еще в начале века термин «атомная бомба», сказав в одном из стихотворений – «атомной рвущеюся бомбой…». Такова была сила его провидения. Он, как и Маргарита Сабашникова, был долго последователем Рудольфа Штейнера, антропософом.
Вот что о нем вспомнила Нина Константиновна:
— Я его, Андрея Белого, помню с раннего детства… Он приходил к нам еще студентом. И с его приходом начинались – стихи, стихи… Наша кухарка нам говорит: барин вас дожидается! – Какой барин? – Тот барин, что песни пел и гостей веселил. Она не состоянии была запомнить имен…
— А что, он действительно пел? – спросил я.
— Нет, он так нараспев читал стихи!
Позже читала его «Котика Летаева» и другие вещи… Я приехала в Ленинград с Урала с шестимесячным моим первым сыном Иваном. Везла Ваню в коляске, закрытой марлей от пыли. Гуляла я по Дворцовой площади, смотрю, из-под арки (на Морской) спешит Андрей Белый. Я ему обрадовалась. Все таки человек из моего детства. Ведь я приехала в незнакомый город. Хотя я там родилась, но уехала так давно что город не помнила – меня увезли трех месяцев. Я конечно бросилась к нему – Борис Николаевич! Я его расцеловала – посмотрите на моего сына!
И смотрю — Борис Николаевич так открыл марлю с коляски, будто хотел отшатнутся, но притянутый какой-то силой, смотрел в коляску, опершись на руку, чтобы ближе, не дай Бог, не приблизиться. И заспешил скоро – прочь.
Я потом узнала, что он страшно боялся маленьких детей.
Еще о Борисе Николаевиче. (Она улыбается):
— Мы бывали у Фильдштейнов и там встречали Рашель Мироновну Хин. У нее был литературный салон, когда она была молода. Говорят, была очень красива. Но на старости лет стала путаться; считала, что все значительные люди бывали у нее – Бодлер, Флобер, Владимир Соловьев. Она подавала дрожащими руками нам блюдо с пирожками, говорила: — А бывало, придет ко мне Андрей Белый, он так их любил и я ему говорю – Андрюша, скушай пирожка! Мы шли домой и все хохотали, ведь Андрея Белого никто и никогда не вал Андрюшей, Вы же знаете, он был Борис Николаевич. Для родных, скорее всего Боря, но никак не Андрюша.
К концу встречи Галина Игнатьевна спросила, что-то уточняя, про Тициана Табидзе, грузинского поэта.
— Он бывал у нас в 1915 году. С Бальмонтом Тициан занимался грузинским языком. Когда его обижал Бальмонт, а такое порой случалось… Тициан плакал крупными слезами.
Что это были за обиды? – Ну что-нибудь Бальмонт сказал для него обидное…
Галина Игнатьевна заметила, что Т. Табидзе до старости был по-детски эмоциональным человеком.
Нина Константиновна призналась: — Я на Тициана заглядывалась, мне было 15 лет, — на его синие глаза, на черную челку. Но у него глаза были только для Бальмонта…
… — Знаете, я много правила воспоминания Ксении Куприной, дочери А. Куприна, когда она уже жила в Москве – Я Ксении говорила – Вы не владеете достаточно ярко русским языком, чтобы писать. Нужно вам соавтора. – Ну ему надо будет платить деньги! – ужасалась она.
Еще я спросил Нину Константиновну, не встречалась ли она с Анатолием Корнелиевичем Виноградовым, автором романов «Три цвета времени», «Осуждение Паганини», специалистом по французской литературе, писателем, биографией которого я интересовался.
— До войны я зашла к нему домой. Предложила перевести с французского «Жизнь Анри Брюллара» Стендаля. Он сказал, что сам будет переводить и сухо меня отправил.
Я вспомнил, что в ЦГАЛИ, в архиве А. Виноградова среди переписки я прочел письмо его сестры, Нины Виноградовой. В юности эта синеокая девушка дивно пела. В письме брату она писала, что на любительском концерте в Тарусе, где у них был дом, Бальмонт преподнес ей розу за исполнение романса на его слова…

Слушая Нину Константиновну я вспомнил, что у А. К. Виноградова была сотрудница в Румянцевском музее в период его директорства. Звали ее Мария Зосимовна Холодовская. Известный в свое время искусствовед, она работала с 1918 года в секретариате. Когда ей было девяносто, в 1987 году, в январе, она мне позвонила. Рассказывала о Виноградове, вспомнили о Бальмонте. Она была очень бойкой, темпераментной собеседницей, мы с ней проговорили пять часов кряду.
Мария Зосимовна в юности посещала кружок поэзии, которым руководил Вячеслав Иванов. Два-три занятия провел Бальмонт. Он в апреле задал тему «Апрель». Выполняя задание, она создала поэтическое двустрочие: – «Качал смеющийся апрель /мою простую колыбель». Бальмонт жил недалеко от нее, в Николопесковском переулке.
Вот что она рассказала об их встрече: » — Надо было переменить день занятий и я зашла к нему. Позвонила в дверь, он вышел. Я ему говорю, объясняю суть дела. Он смотрит на меня – я не пойму, — понял он вопрос? Повторила. Тогда Бальмонт спросил: — Больше вам от меня ничего не надо? Я поняла — он не мог поверить, что молодая девушка пришла только поговорить о деле…» Тогда она снова повторила просьбу и он спросил – И это все?.. – Да, — уверенно ответила Мария и, улыбнувшись, весело сбежала с лестницы. Ей вслед глядел разочарованный поэт, привыкший к тому, что молодые девушки, плененные его лирой, нередко приходили с тем же предложением, с каким Царица Савская предстала перед Соломоном…
Мария Зосимовна вспомнила еще один, не менее забавный и не менее «амурный» эпизод: — У меня была приятельница, очень увлекающиеся девушка, и она пришла к Бальмонту не по деловому поводу, как я. Бальмонт женщин, конечно, зачаровывал. И вот они были наедине и поэт стал слишком настойчив. Она испугалась, вскочила на подоконник. И оттуда закричала – Нет, нет, я знаю, что вы меня не обидите! Он схватил ее за ноги, швырнул на пол. Она потом рассказывала – Я лежу на полу и думаю, как мне встать и выйти? Зря я с ним так рискованно кокетничала, разожгла его… Он в бешенстве походил по комнате, потом помог ей встать… Все же не тронул ее. И она поспешно, в испуге и смятении удалилась.

Нине Константиновне я не рассказывал этих «озорных» случаев.

Мы прощались, благодарили за прием. Галина Игнатьевна сказала:
— Спасибо!
— Я люблю говорить в ответ на спасибо – Not at all! – по-английски – Ничего особенного! – так прощалась с нами старшая дочь классика Серебренного века русской поэзии К.Д. Бальмонта, — Я очень рада поговорить об этих временах и об этих людях.
Мне больше не пришлось потревожить покой последних ее месяцев, дней. Потом пришло известие о ее кончине. Умерла она 9 января 1989 года, а родилась, как мне тогда сказали, 7 января 1901-го. Галина Игнатьевна навещала Нину Константиновну до самого ее конца.
В «Книжном обозрении», в № 9 за 3 марта 1989 года она опубликовала целую газетную страницу, посвященную Нине Константиновне. Материал назывался «Россия – мой дом…» с подзаголовком – «Дочь К. Бальмонта рассказывает».

Было еще немало соприкосновений с памятью о К.Д. Бальмонте. С интересом читал я двухтомник, вышедший за границей в составлении, под редакцией и с комментариями Вадима Крейда, который был переиздан в России издательством «Республика» в 1992 году. Мой друг В.А. Богатырев передал в дар Литературно-художественному музею Марины и Анастасии Цветаевых в Александрове прижизненные книги Бальмонта, тома из «Собрания лирики» в Издании В.В.Пашуканиса.

Сталкивала меня судьба и с настоящими рукописями поэта.
Для литературоведения важны рукописи не только овеществленной памятью о писателе. Они важны и почерком, сохранившим живой характер, живой ритм жизни творца, они важны и скрытыми в авторской правке вариантами, следами творческого поиска.

Наша семья еще с 1950-ых годов дружила с семьей Козьминых-Бороздиных. Мне приходилось бывать в 1960-ых в доме близ Старого Арбата, в семье моего друга детства Алеши Козьмина. Отец его, Мстислав Борисович Козьмин, был директором Музея М. Горького, потом заместителем главного редактора журнала «Новый мир», а последние годы — главным редактором «Вопросов Литературы». После его смерти Алексей унаследовал пакет с семейными реликвиями – уникальными рукописями. Среди них – визитная карточка К. Бальмонта, три листа из тетради – стихотворения. Принадлежали они, судя по всему, Тамаре Николаевне Бороздиной (1886-1959). Она была историком-египтологом, профессором, она — мать отца Мстислава Борисовича и Вадима Борисовича Козьминых, жена историка, литератора Бориса Павловича Козьмина. Бальмонт бывал у них. Дружил Бальмонт и с братом Тамары Николаевны, с Ильей Николаевичем Бороздиным, также крупным ученым, в последние годы жизни заведующим кафедрой всеобщей истории Воронежского университета, профессором. Она работала в Музее изящных искусств, то есть в ГМИИ им. Пушкина, знала основателя музея, отца сестер Цветаевых — И.В.Цветаева.

Привожу расшифрованные мною по ксерокопиям тексты рукописей К.Д.Бальмонта:

Rondo

Как облако, бегущее проворно,
Как легкий и прозрачный дым,
И с робостью смешной и с нежностью покорной,
Я ускользаю пред лицом твоим.
Как замирает звук в пустом, огромном зале,
То с грустью тайною, то с рокотом глухим,
Исполненный и ласки и печали,
Я ускользаю пред лицом твоим.

Rondo. Название стихотворения приводит нас к необходимости примечания.
Рондо – вид стихотворения, оно состоит из 13 стихов на две рифмы с повторением (не входящим в общий счет строк) начальных слов первого стиха после 8 и 13, а сложное рондо – из 24 стихов… По-французски «рондо» пишется – «rondeau», здесь название стихотворения дано по-английски, что не удивительно для К. Бальмонта, английский язык как и многие другие языки знавшего. Заметим, что англичане также пишут это слово порой на французский манер. В Полном англо-русском словаре А. Александрова, СПБ, 1899, сказано: Rondo, rondeau – «рондо (стихи); круговая песня».
Рукопись стихотворения – на листе из тетради, в правом верхнем углу рукой автора номер страницы – 29. С левой стороны, как и в рукописи стихотворения «Любовь», проставлен знак, скорее всего авторский, — кружок. Видимо эти стихотворения были для какой-то цели выделены и выбраны.

ЛЮБОВЬ

Весна любви твоей промчалась,
Как сон о радостях небес,
Тобой фиалка любовалась,
С тобой шептался старый лес.
Как летний полуденный зной
И ослепительный и яркий,
Могуч и полон страсти жаркой,
Был поцелуй роскошный твой;
И стужа осени слезливой
Слегка коснулась до тебя,
И, будто выжатая нива,
И безнадежна и тосклива
Любовь увядшая твоя…
И смерти поздняя угроза
Уже нависла над тобой,
Весны дыханье, летний зной,
Забыты пред лицом мороза,
Занесены в степи мирской
Снежинок пестрою игрой.

Стихотворение написано на странице тетради. В правом верхнем углу имеется номер страницы — № 27. Строка 11 стихотворения в первоначальном варианте звучала «И, будто выжженная нива…», что, нам кажется, было более удачно.

СРЕДИ СНЕГОВ

Там, где сиянье лазури лучистой
Саван снегов отражает пушистый,
Там, где лазурь холоднее снегов,
Там, где бесстрастны, бестрепетны грёзы,
Где замерзают алмазами слезы
Сердца заискрится льдистый покров!..
Там, где раскрыв удивленные взоры
Стройные серны взбегают на горы
Легче, чем взмах ветерка;
Где ни страстей, ни страданий не зная,
Вечно пустыня царит снеговая,
Смерть безмятежно легка!
Чище покрова в гробу парчевого
Снега легли пелены голубого
В девственной их красоте,
Там, голубою мечтой окрыленный,
Там чистотою снегов убеленный,
В райской проснусь я стране.

В первой же строке рукописи есть правка. Слова «лазури» и «сиянье» автор поменял местами, а ранее строка звучала так: «Там, где лазури сиянье лучистой». Вторая строчка стихотворения ранее звучала — «Снега покров отражает пушистый». Однако автор зачеркнул первые два слова и заменил их на более минорные, появился «Саван снегов…» Строка – «Смерть безмятежно легка» и первое слово предыдущей строки – «Вечно» – подчеркнуты. На листе рукописи стихотворения нет ни номера страницы, ни условных авторских знаков, хотя формат листа, качество бумаги, почерк и чернила совершенно однотипны с рукописями двух других стихотворений.

С 30 июля по 5 сентября 1999 года, в Москве, на Поварской, в доме Ю. Балтрушайтиса, ныне – Доме приемов посольства Литовской республики в России, была развернута обширная по охвату выставка «Де Бирс»: Возвращенные реликвии – Пушкиниана русского зарубежья». Среди множества реликвий, бывших тогда на выставке, мне в глаза бросилось документальное свидетельство на отдельном листе: «Вт. 24 апреля 34 г. 8 с пол. час веч. К.Д. Бальмонт. Лекция  Любовь и ненависть – два в сердце острия». Экспонировалось и стихотворение, о котором я писал в журнале «Дельфис» (№4(20), 1999, с.99): «Неповторимо уникально неопубликованное стихотворение К. Бальмонта, сохранившего в эмиграции свое грациозное и легкое великолепие. Стихотворение сохранилось в авторизованной машинописи…» Далее следовала публикация восьми первых строк стихотворения. Привожу теперь полный текст по сохранившемся в моем блокноте списку:

ЮНОСТЬ

И мрак полуденный
Запущенного сада
И вырезные клены,
И розы, радость взгляда,
Я все люблю их вместе,
Но мысль моя не та.
К неведомой невесте
Плывет моя мечта.
Чуть зацветут, мерцая,
В весеннем первопутке,
И одуванчик мая,
И крошки незабудки,
Чуть воздохнут сирени,
Зазолотится луч,
Влиянье милой тени
Я чувствую вокруг.
Мне ведомо так четко,
Средь птичьих щебетаний
Что лик ее, походка –
Восполненность мечтаний
Мне видимо так ясно,
Средь травного тканья,
Как вся она прекрасна,
Грядущая моя.
Шестнадцать миновало
Мне лет быстротекущих.
Вокруг все сине, ало,
Я в расцвеченных кущах.
Пятнадцать скоро минет
Ей лет, в мельканьи дней,
Пред кем мой дух застынет,
Когда я буду с ней.
Ее глаза – разлитье
Рассвета голубого
Ее слова – наитье,
Луна – ее основа.
От звезд ее улыбка,
От солнца – башмачки,
И побежим мы зыбко
Вдоль плещущей реки.
Мы побежим с ней к счастью
Рекой, равниной, яром.
В сердцах, зажженных страстью
Вся жизнь сверкнет пожаром
Мы совершим два круга,
Спеша одним путем,
Пока, обняв друг друга,
Мы вдруг не упадем.

1933. 28 декабря.               К.Бальмонт

NB Молю не сделать опечаток.    К.Б.

По поводу авторского примечания в «Дельфисе» говорилось: «Исключительно живой минутой той отгоревшей жизни видится рукописная приписка…». Судя по этой приписке, стихотворение готовилось к выпуску в какой-то газете или в журнале. На выставочном ярлыке, лежавшем на витрине под текстом было сказано: «Отпечатанное на машинке и подписанное Бальмонтом неизданное стихотворение «Юность».
Из осторожности скажу, что устроители выставки могли и не знать о факте публикации этого стихотворения в каком-нибудь эмигрантском труднодоступном печатном издании, но его представляли как неопубликованное.

В 1994 году вместе с писательской группой, членами общества «Возвращение», мне пришлось побывать в Иваново, где в Ивановском университете проходила научная конференция. «Возвращение» объединяет писателей, не только находившихся в заключении в сталинские годы, но участвовавших в лагерных восстаниях. Среди приехавших были: поэт Лазарь Шерешевский; поэт, кинодраматург, родственник В.В. Набокова-Сирина, друг нашей семьи с 1950-ых годов, Платон Иосифович Набоков; Клара Домбровская, вдова романиста, создателя «Факультета ненужных вещей»; чудесный детский поэт Валентин Берестов и достойные другие. Тогда в «Ивановской газете» (22 ноября 1994 г.) вышло мое стихотворение, посвященное Константину Бальмонту. Опубликовано оно в подборке авторов с предисловием А.Морыганова, ивановского литературоведа. Через год, в 1995 году оно вошло в мой «сбор стихов» – «Скалы». Навеяно впечатлением от чтения той старой книги, в которой обнаружился автограф автора:

Константину Бальмонту

Ты – крестоносец, ты – идальго,
Ты – схимник и цыганка ты,
Ты – звёзд высоты,
Ты – тайны песен
Из сфер эфира,
Из темноты.
Хотел быть дерзким,
Хотел быть смелым,
Ты львиной гривой над всем сиял.
Ты весь отдался мечтам-химерам,
От них зажегся,
горел, сгорал…

В Шуе я побывал 11 июня 1995г. После поездки записал: «Старина Шуйская, где еще видны холмы и валы старого города, и оттуда – недлинной дорогой в Гумнищи. Здесь когда-то родился в Шуйском уезде Владимирской губернии самый напевный поэт России, классик Серебряного века – Константин Бальмонт…» Там, в Шуе, были и в гимназии, в которой некогда учился Бальмонт. Теперь  гимназия носит его имя. В гостевой альбом я вписал «Шуйский экспромт».

Шуйский экспромт

В подземных огнях, в подземелье теней
Тень Бальмонта гордо и тихо витает,
И огненным чудом нежней и нежней
Строка за строкой как волна излетает
Из мрака забвенья, из города снов,
И чуден цветистый и тайный покров.
Июля 11-го 1995
Шуя

Да, мы съездили в Гумнищи, имение Бальмонтов. Посетили остатки парка, видели памятную стелу с изображением поэта. Останавливались и у церкви, где восстановлены надгробия над могилами родителей К. Бальмонта. Оказалось, что восстановлением памяти К.Д. Бальмонта на его родине занимается Михаил Юрьевич Бальмонт, потомок родного брата поэта. После того, первого посещения Шуи, я получил письмо:

Уважаемый Станислав Артурович!

Как и договаривались, пишу Вам по поводу статьи в одной из центральных газет. 11 июня 1989 года в Шуе, на родине К.Д. Бальмонта по инициативе городского отделения общества ВООПИК состоялся первый праздник поэзии, посвященный знаменитому земляку. Нельзя сказать, что раньше не было ничего. Отмечалось в педагогическом его 100-летие, в краеведческом музее – его 120-летие, изредка появлялись в местной газете небольшие статьи краеведов. И вот у дома на ул. Садовой собрались люди. Доктор филологических наук, профессор ИВГУ П.В. Куприяновский рассказал о жизни и творчестве поэта, читались его стихи, шел разговор о необходимости увековечить память о К. Бальмонте. Этот праздник стал традиционным, значительно расширил свои границы, стал массовым. Теперь он проходит о в городском краеведческом музее на родине поэта, в сельце, а теперь деревне Гумнищи, в Якиманской школе, попечительницей которой была мать поэта Вера Николаевна – образованная женщина, в особняке бывшего фабриканта Павлова. Отмечаются в Шуе и дни памяти поэта в декабре месяце, приуроченные к его смерти. Нельзя сказать, что совсем не решаются проблемы, поставленные еще участниками чтений. В краеведческом музее введена ставка работника для сбора документов и создания музея, на родине поэта установлен памятный знак, заказана доска на дом поэта. Но все это решается, как правило, энтузиастами, а потому медленно. Местные и областные власти при их желании могли бы значительно ускорить увековечение памяти поэта на его родине, вести работу по популяризации его творчества.
Станислав Артурович! Я не буду писать эпитеты о Бальмонте, я уверен, что Вы их знаете, его роль и значение. Прошу Вас обратить внимание на то, что к нашему сожалению, за границей его знают лучше, чем у нас – тот же Крейд и т.д. прилагаю так же для статьи обращение (копию) участников первой Международной конференции «Бальмонт и мировая культура». Оно было разослано лично мной во все перечисленные инстанции, но ответ получен только от Министерства культуры со словами согласия и рекомендацией обращаться к местным властям. Прошу обратится к людям, которые могут помочь в создании музея К.Д. Бальмонта – предложить его вещи, рукописи, мебель, или что-то другое, или подсказать где что-либо из этого имеется, а так же выделить деньги. Можно дать мой адрес или адрес Шуйского краеведческого музея.
Заранее благодарен, с уважением    М. Бальмонт.

26.05.1995 г.

К рукописному письму была приложена еще ксерокопированная машинопись:

Министру культуры России
Сидорову Е.Ю.
Главе администрации Ивановской обл.
Лаптеву А.Ф.
Главе администрации Шуйского р-на
Бахвалову А. В.
Главе администрации г. Шуи
Кузнецову В. В.

Уважаемые соотечественники!

Известный русский поэт Константин Дмитриевич Бальмонт родился и провел свои детские и юношеские годы в д. Гумниши Щуйского уезда и в г. Шуе Владимирской губернии. В формировании его личности эти места сыграли огромную роль, о чем он неоднократно писал. Незаслуженно забытое, а в последнее время возрождаемое имя К.Д. Бальмонта несомненно значимо в истории русской и мировой литературы.
Организуемые группою энтузиастов в день рождения поэта с 1989 года Балъмонтовские чтения переросли в традиционный праздник любителей его поэзии. Не осталась в стороне от этого и научная общественность: в сентябре этого года Ивановским .государственным университетом проведена вторая научная конференция «Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания ХХ века»; 2-4 октября состоялась 1-я международная научная конференция «Бальмонт и мировая культура» в Шуе.
Мы, участники организованной Министерством образования России и Шуйским государственным педагогическим институтом им. Д.А. Фурманова 1- ой международной научной конференции «Бальмонт и мировая культура», с удовлетворением отмечаем сделанное в основном – энтузиастами по возрождению мест, связанные с именем поэта. Вместе с тем, мы считаем, что эта работа требует постоянного внимания и заботы государства, местных органов власти. Остро необходимо установить мемориальную доску на доме Бальмонтов в Шуе, создать комплексный музей поэта, прекратить дачное строительство на месте усадьбы Бальмонтов в д. Гумнищи, по-настоящему, а не формально, охранять оставшийся парк. Требуется провести работы по ремонту фасада средней школы № 2 г. Шуи — бывшей мужской гимназии, где учился К. Бальмонт. Имя К.Д. Бальмонта достойно увековечения в названиях улиц и площадей.
Просим включить в государственную программу возрождения культурного наследия России в качестве отдельного направления комплекс мероприятий по восстановлению мест, связанных, с жизнью и творчеством К.Д. Бальмонта в нашем крае. В качестве одного из таких мероприятий, могло бы стать создание специального Бальмонтовского фонда под Вашей эгидой.
Наши пожелания продиктованы нарастающим интересом россиян к судьбе национальной культуры. Считаем, что внимание к личности и творчеству К.Д. Бальмонта поможет всем нам стать духовно богаче и укрепит русское самосознание.

С уважением
Участники 1 Международной научной конференции
«Бальмонт и мировая культура».

4 октября 1994 г.
г. Шуя

С тех пор прошло немало дней и лет. Музей К. Бальмонта обрел, наконец, юридический государственный статус. Документы говорят о ступенях немалого и многотрудного пути к созданию музея в Шуе, о ступенях, ведущих к установке мемориальной доски на доме, где жил создатель «Солнечной пряжи». М.Ю. Бальмонт нашел средства для выпуска большой монографической книги П.В. Купреяновского и Н.А. Молчановой «Поэт Константин Бальмонт Биография. Творчество. Судьба» (Иваново, 2001).
Покойный П.В. Куприяновский, упомянутый и в письме Михаила Юрьевича Бальмонта, сделал очень много для памяти Константина Дмитриевича. По его стезе идут сегодня его ученики. Ивановский университет, его кафедра литературы, возглавляемая профессором Л.Н. Тагановым, может смело быть названа научным центром изучения творческого наследия К.Д. Бальмонта, М. И. Цветаевой и их окружения. Именно под эгидой университета изданы выпуски межвузовского сборника научных трудов «Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания ХХ века». В первом выпуске, вышедшем в 1993 году среди публикаций увидела свет и ценная рукопись Нины Константиновны Бруни-Бальмонт «О моих поисках бальмонтовских материалов» (Публикация В.Л. Бруни). Во втором выпуске, вышедшем в 1996-ом, мне удалось опубликовать к 100-летию со дня рождения А.И. Цветаевой небольшое исследование «Первая книга Анастасии Цветаевой», которое и сегодня может быть полезно тем, кто интересуется не только литературой и культурой, но и философией Серебряного века.

В 2004 году на Новый год я получил из Шуи поздравительную открытку от М.Ю. Бальмонта, в которой, кроме новогодних пожеланий – «здоровья, счастья, свершения всех замыслов», еще и — «не забывать родину К.Д. Бальмонта! Очень надеюсь на Вашу помощь в создании Музея» – писал Михаил Юрьевич.
Я призадумался, чем же я могу помочь? Ну, во первых, — могу вспомнить все что знаю о Нине Константиновне. Нужно пересмотреть тетрадку с беглыми конспективными заметками, сделанными во время нашей беседы. Это удалось сделать. Во-вторых – восстановить по записям то, что о Бальмонте говорила А.И.Цветаева, несколько раз возвращавшаяся  в разные годы нашего знакомства к личности Бальмонта. В третьих — проанализировать эссеистически ряд стихотворений Бальмонта, имеющих символико-философский, или духовный подтекст… И сделать это, по возможности, исходя из того, как аксиологически и сущностно воспринимались истины духа в ту, Серебряную эпоху, в начале ХХ века, а не строить рассуждение с позднейших, психоаналитических позиций…
В четвертых… В четвертых, сама судьба подбросила подсказку. Я понял это, когда перебирал залежи книг, рукописей, брошюр, которыми завалена моя, давно превратившаяся в книгохранилище, квартира… и обнаружил одну книгу.
…В начале 1993 года скоропостижно умер сын Анастасии Ивановны, Андрей Борисович Трухачев. Пережив эту тяжелую утрату, старейшая, почти столетняя, писательница стала «клониться долу», но все еще работала, старалась сделать еще что-то полезное, что-то успеть… Мы редактировали ее малые произведения в квартире на Большой Спасской улице в Москве. Знали, что в 1989-1990 годах вышло несколько книг К. Бальмонта. Анастасия Ивановна радовалась им, если была возможность, просила купить ей для подарков – врачам и друзьям, которым чаще всего доставались от нее еще недавно редко и трудно появлявшиеся книги ее сестры Марины. Мы радовались выпуску книг Бальмонта еще и потому, что тиражи книг и интерес к поэзии тогда были громадны. Томик его стихотворений, выпущенный издательством «Художественная литература» в 1990-ом году вышел тиражом миллион экземпляров, и тут же нашел своего читателя.. Книги стоили сравнительно дешево и мы имели возможность купить – коли достанем, и для себя и для друзей. Принес я «Стихотворения» Бальмонта, (чьи некоторые стихи  знал наизусть), к Анастасии Ивановне и попросил ее подписать на память. Но не мне, а просто в память их дружбы… Вот она и подписала – «Книга моей сестры Марины знакомого, друга, с ним мы встречались в юности. Анастасия Цветаева». Думаю, этому автографу на оборотной стороне обложки книги и самой книге место, конечно, в Музее Бальмонта, как еще одному скромному памятнику общения Поэта с сестрами Цветаевыми.

Завершить же хочется поэтически, еще одним, четвертым и последним моим посвящением Поэту:

Памяти К.Бальмонта

Черносердие злое витает вокруг
Шумосферой раздавлен чарующий звук
И душа холодна, как подземный родник,
Умер тот, кто душою от Неба возник.
Воскрешенье строкою мерцает вдали,
Там, где Бальмонт всходил –
«От небес до земли»…

2004 04.

СМЫСЛЫ БАЛЬМОНТА

эссеистическое размышление

* * *
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.

И чем выше я шел, тем ясней рисовались,
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вдали раздавались,
Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.

Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,
Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,
И сияньем прощальным как будто ласкали,
Словно нежно ласкали отуманенный взор.

И внизу подо мною уж ночь наступила,
Уже ночь наступила для уснувшей Земли,
Для меня же блистало дневное светило,
Огневое светило догорало вдали.

Я узнал, как ловить уходящие тени,
Уходящие тени потускневшего дня,
И все выше я шел, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
1894

Цикл «В безбрежности». 1895 Зима. «Я мечтою ловил уходящие тени». В этом антологическом стихотворении поэт восходит на башню. Под ногой его – в музыкальном ритме широкой как аккорд строки, — дрожат ступени. Но, поднимаясь по лестнице, к Небу, он не поет гимн Солнцу. Он ловит тени, тени отбрасываются от предметов не в небо, а на землю… И в смысле и в ритме слышится нечто созерцательно-спокойное, будто уже неживое. От мечты веет чем-то покидающим, уходящим. И посещает нежданная догадка – не посмертный ли путь человека описал поэт? Не посмертный ли подъем в иные небеса? Его посещает ясность очертаний вдали, ясность горной панорамы. Звуки долетающие до него неясны, они идут от Небес и Земли. «И сияньем прощальным…» Вот слово, подтверждающее догадку. И «отуманенный взор»! А внизу – столь далеко ушел поэт, — уже ночь наступала, — скрывая все земное, но для него «блистает», огневое Светило, Солнце, однако и оно догорает вдали.
Поэт узнал, как ловить уходящие тени. Значит, он может возвратиться странствующей душою в чуть не покинутое тело. Хотя о возвращении, о спуске ни слова не сказано. Возможно, он восходил по Лестнице Иакова, не по ней ли!? – лишь воображением, пройдя ввысь в мистико-символическом восхождении на Башню Бытия, на Башню дрожащих ступеней, — все земное непрочно? – на Башню вибраций, на башню, где ступени рождают волны, и их слышит меж небом и землею поэт вместе с иными звуками и эхом пространств… Башня, таким образом, может предстать символом перехода в иной мир.

***
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
И синий кругозор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,
И выси гор.

Я в этот мир пришел, чтоб видеть море,
И пышный цвет долин.
Я заключил миры в едином взоре.
Я властелин.

Я победил холодное забвенье,
Создав мечту мою.
Я каждый миг исполнен откровенья,
Всегда пою.

Мечту страданья пробудили,
Но я любим за то.
Кто равен мне в моей певучей силе?
Никто, никто.

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,
А если день погас,
Я буду петь о Солнце
В предсмертный час!

Поэт начинает свою книгу «Будем как Солнце» с утверждения что он, его «Я», его отправная точка во Вселенной, явилась в мир, чтобы видеть Солнце. В Солнце заключен огонь творения, источник жизни, символ Божественного света. Это аполлоническое начало.

В своей прозаической «Солнечной силе» («Собрание лирики», кн. 5, М.,1918) Бальмонт писал: «Ход вещей этого мира предопределен Солнцем, и еще в младенческие свои дни я доверчиво передал свой дух этому высокому Светильнику, увидев, как серые обои на стене преображаются в полосе солнечного луча, и серое делается золотым, а тайное становится лучезарно-явственным».
«Ничего нет тайного, что не стало бы явным» – слова Иисуса Христа. Именно под лучом света Божественной истины серое становится золотым. Знал ли Бальмонт, что его собрат по символизму Андрей Белый говорил, что дьявол не черен, он – сер… Так что высказывание Бальмонта в свете слов Андрея Белого спонтанно обрело еще один глубокий и символический смысл…
И еще из «Солнечной силы»: «Солнце – мужское начало Вселенной, Луна – женское, Звезды – несчетные цветы небесных прерий…
Каждый человеческий Он есть сын Солнца, хоть часто этого не знает. Каждая человеческая Она, каждая девушка и женщина, есть дочь Луны, хотя бы стала отрицаться. А дети и старцы и старицы, это звездные цветы». «Солнце – гений превращения, как Луна – гений преображения, как Звездный сонм есть вселенский клич световых голосов, Океанический гул Запредельности».
Подтверждением звучат слова известного во времена К. Бальмонта Эдуарда Шюре, в своей книге «Великие посвященные» говорившего, что в Древней Греции мужским божествам храмы воздвигались на вершинах гор, под лучами солнца, а женским божествам – в сумраке низин…

Итак, что для символиста Солнце?  Это «покровитель» четырех земных стихий, без Солнца они полупризрачно существуют, но лишены настоящей Жизни. Стихотворение открывает цикл, названный «Четверогласие стихий». Четыре стихии и их символы суть следующие: Огонь-Лев, Воздух-Орел, Земля-Телец, и Ангел-Дух воды, с лицом человека, (Ангел — посланец Бога, создателя человека). Человек по латыни называется «аквариус», т.е. «водный», вышедший из воды.
Синий кругозор видит поэт. Его душа в свободном полете обзора. Его вдохновение –  как полет орла. Его удел – наблюдать вершины, «выси гор». «Солнце» – огонь, «выси гор» – воздух, «море» – вода, «И пышный цвет долин»—долины в пышном цвете, в низинах – земля.
У К. Бальмонта есть поэтический пассаж в его записной книжке за 1904 год, посвященный стихиям: «Огонь, Вода, Земля и Воздух – четыре царственные Стихии, с которыми неизменно живет моя душа в радостном и тайном соприкосновении. Ни одно из ощущений я не могу отделить от них и помню о их Четверогласии всегда.
Огонь – всеобъемлющая тройственная стихия, пламя, свет и теплота, тройственная и седьмеричная стихия, самая красивая из всех. Вода – стихия ласки и влюбленности, глубина завлекающая, ее голос – влажный поцелуй. Воздух – всеокружная колыбель-могила, саркофаг-альков, легчайшее дуновение Вечности и незримая летопись, которая открыта для глаз души. Земля – черная оправа ослепительного бриллианта, и Земля – небесный Изумруд, драгоценный камень Жизни, весеннее Утро, нежный расцветный Сад.» (Цитируется по кн.: К. Бальмонт «Стозвучные песни», Сочинения, Ярославль, 1990, с. 262).
«Я заключил миры в едином взоре»  — заключить во взоре едином миры значит в возвышении духа достигнуть божественного единства и, тем самым, обрести состояние мощи, власть над мирами. Лирический герой стихотворения воображает себя властелином. «Воображение правит миром» — говорил Наполеон Бонапарт, и в этом смысле внутренняя картина, созданная воображением поэта, концентрирует  полноту этого мига и составляет ощущение, выраженное Бальмонтом в строке – «Я – властелин».
«Я заключил миры в едином взоре» — заключил именно в духовно едином взоре, не раздробленном на суету и смуту, неразорванном на клочья алчных взглядов, имя которым – легион. Речь о достижении внутреннего божественного единства с миром.
Человек, поэт, наблюдающий стихии – для него не существует времени. Он во всевластии воображения соединяет магическую  реализационную власть с гармонией, чтобы она, эта власть была плодотворной.
Он в той же «Солнечной силе» сказал о себе – «Я… творимый творец творящего творения, я, верховная вещь Вещества, овеществитель всех невесомостей, преображенных волею моей мечты…»
Бальмонт этих уровней души достигал интуитивно. Он входил в состояние простора и полета над миром.
Далее поэт декларирует победу над забвением, над равнодушным холодом пустого небытия. В вечной мерзлоте могут сохраняться закованные в лед мамонты. Но яркая память не холодна, она построена на чувствах, что ярко пережиты. Что эмоционально запомнено человечеством, то и побеждает забвение. В истории остаются не только великие произведения, но и создавшие их личности, которые достигали откровений. «Я каждый миг исполнен откровенья». Откровение – познание в гармоническом единстве смысла Вселенной. И смысл этот, многоликий, как сама Вселенная, чаще всего приходит не в схемах, а в образах, каждый из которых — все вобравшая в себя точка, подобная мистическому иероглифу. Солнечный «иероглиф», знак Солнца изображается точкой в круге. Точка – источник энергии, круг – сфера ее распространения. В астрологии этот знак символизировал дух Солнца. Недаром предание говорит о том, что музыкальный «солнечный» гений Моцарт не во временном континиуме, не постепенно, от начала к концу, создавал симфонию, а в духе едино, выдумывал ее всю сразу, «наполненной точкой». И из этой точки «распространял» ее и к началу, и к концу. Откровение рождает священную, как песнопение дельфийского оракула – мелодию. Удостоившийся свыше откровения – знает как поет душа. «Всегда пою» — у Бальмонта.
Его душа поет той музыкой сфер, о которой говорил Пифагор, научившись этой музыке, этой нотно-звездной азбуке у жрецов Египта.
«Я победил холодное забвенье, / Создав мечту мою». Создать мечту – найти свой творческий путь – поставить целью гармонию, — она, бывает, достигается при создании поэзии, звучной, как восход Солнца.
Его мечту пробудили страдания – страдания от осознания несовершенства мира. Эти миги описаны Бальмонтом, когда его перо касалось переживаний детства.  Несовершенен мир, где один убивает другого, где царствует принцип «вампиризации среды», где одна единица на физическом плане покушается на жизнь другой единицы. Жизнь, не задумываясь, отнимают, не заботясь об эхе поступка в других мирах. Если и прощаем свыше человек Творцом Вселенной, то за его страдания и за возможность сочувствия, сострадания, за эту способность человечеству был послан Спаситель.
Достигшие Откровения, видящие движения стихий, обладают мечтою, целью, они достигли определенного уровня душевного развития. Бальмонта, певца Солнца, переполняла гордая, с гордыней граничащая, полнота бытия, — — «Кто равен мне в моей певучей силе? / Никто, никто». Но ни счастье, ни жизнь не бесконечны. Поэт пришел, чтобы свидетельствовать Солнце, однако рано или поздно наступает закат. Когда погасает день, его душа все равно будет петь о Источнике  жизни, о божественном свете «В предсмертный час!».

Будем как Солнце! Забудем о том,
Кто нас ведет по пути золотому
Будем лишь помнить, что вечно к иному,
К новому, к сильному, к доброму к злому,
Ярко стремимся мы в сне золотом.
Будем молиться всегда неземному,
В нашем хотеньи земном!

Будем, как солнце всегда-молодое,
Нежно ласкать огневые цветы,
Воздух прозрачный и все золотое.
Счастлив ты? Будь же счастливее вдвое,
Будь воплощеньем внезапной мечты!
Только не медлить в недвижном покое,
Дальше, еще, до заветной черты,
Дальше, нас манит число роковое
В Вечность, где новые вспыхнут цветы.
Будем как Солнце, оно – молодое.
В этом завет Красоты!

«Будем как Солнце! Забудем о том, / Кто нас ведет по пути золотому…» А ведет нас рок, судьба. Судьба непредсказуема. Забудем о том, кто князь мира сего? Кто бывает за плечами видимого лика судьбы… Но все равно, идем мы по пути золотому, то есть освещенному Солнцем, его лучами. Божественное всегда рядом, оно разлито в Природе… Солнечным, «золотым» путем еще значит и—аполлоническим путем, путем искусства. Стремление к новому, сильному, — к героическому началу. В эпоху выпуска сборника это начало ассоциировалось со свежим ветром обновления жизни, с революцией, с освобождением от оков чиновного гнета. Но увы, гнет чиновников всемирно неизменен и революции тут бессильны. Далее смело следует антиномия – «к доброму, к злому». Бальмонт не идеализирует новь, в ней будет и злое начало… Все эти стремления проявляются в «сне золотом»,  в солнечном сне. И тут же поэт призывает «молиться всегда неземному». К преодолению материального плана бытия, к тому, чтобы устремляться душою в иные сферы и измерения, только воля должна идти из тела, из страсти земной – «в нашем хотеньи земном».
Солнце всегда молодое, от него чистый идет ток жизни; даже зимой оно освещает от века к веку цивилизации, которые, отживая своё, уходят навсегда. Солнце же, как духовная и энергетическая константа над ними — неизменно. Сохраним молодость солнечную, ведь солнце было молодо и тогда, когда мир лежал в колыбели. Жар его не слабеет. «Нежно ласкать огневые цветы» — это и есть страсть земная, земная любовь к растительной красоте, освещаемой в прозрачной чистоте воздуха золотыми лучами. Рожденная солнцем красота воплощена в цветке. Воздушная стихия принимает в себя тепло Солнца. И его лучистость рождает ощущение счастья, полноты бытия. Переживание полноты бытия и есть счастье. Пожелание быть «воплощеньем внезапной мечты» – это пожелание не костенеть в «недвижном покое», не останавливаться душою , жить на высоких энергиях, не терять детство души. Самому становиться воплощением мечты – это значит отождествляться с Гармонией. И пребывать в этих динамичных и чистых токах души «до заветной черты».
«Нас манит число роковое». В кругу Бальмонта знали нумерологическое значение чисел. Роковые числа. Например, 6 – это выбор пути, и выбор этот далеко не всегда верен… Еще шире «число роковое» – это, возможно, Апокалиптическое число зверя, знаменующее конец жизни на планете. Если глядеть проще, это конец человеческой жизни. То есть та же смерть, которая манит неизвестностью и ужасом. Путь последний – в вечность, где новые вспыхнут цветы, где новая ждет красота. И в заключительном аккорде—устремление в солнцеподобную молодость… Завет поэтический ведет и к Солнцу божественному, это путь к Красоте.

Новолуние

Серп Луны молодой,
Вместе с пышной звездой,
В голубой вышине,
Ярко видится мне.

Серп Луны молодой,
Над застывшей водой,
На заснувшей волне,
Странным кажется мне.

Серп Луны молодой,
С лучезарной звездой,
В голубой тишине,
Сказкой чудится мне.

«Новолуние». В этом стихотворении речь идет о впечатлении поэта от созерцания ночного неба, в котором, «В голубой вышине» он видит «Серп Луны молодой /Вместе с пышной звездой». То есть он наблюдает полумесяц и звезду. Получается, что это вроде как древний восточный символ, ставший гербовым символом нескольких мусульманских стран. Луна – символ сопредельного нам, астрального мира, находящегося за пределами материи, за пределом мельчайших частиц, мир астральный живет на уровне волны. Квантовая физика теоретически знает волновой, невидимый мир динамических нематериальных колебаний.
Одновременно положительные лучи астрала могут иметь символом Солнце и красный свет, отрицательные имеют символом луну и голубой свет. Интуитивно чувствовавший знаки и символы мира Бальмонт помещает «серп луны молодой» – «Над застывшей водой». Вода есть то начало, откуда, как мы говорили, появляется человек, она тоже есть символ чувств. Вода, переливаемая рукою человека из кувшина прошлого в кувшин будущего, —символ также астральный.
Отражение серпа луны над водой поэту кажется странным, странна по общему ощущению и недвижимость воды. Волны воды уснули. «На уснувшей волне». Это миг вселенской тишины, спокойствие.
Звезда над водою – лучезарная, ее лучи лучатся красотою – и в голубой тишине в сказку превращают видимый мир…

Лунное безмолвие

В лесу безмолвие возникло от Луны,
Но внятно чудится дрожание струны,
И свет властительный нисходит с вышины.

Какая сонная над лесом красота,
Как четко видится малейшая черта,
Как стынет скованно вон та сосна и та

Воздушно-белые недвижны облака
Зеркально-царственна холодная река,
И даль небесная во влаге глубока.

Непрерываемо дрожание струны,
Ненарушаема воздушность тишины,
Неисчерпаемо влияние Луны.

«Лунное безмолвие». Безмолвие в лесу возникало от Луны. Это глубинно напоминает «…я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во мгле долины» – Данте, «Божественная Комедия». Сумрачный лес жизни и безмолвие с неба. «Какая сонная над лесом тишина…» Поэту чудится «дрожание струны». Да, пифагорейцы говорили о пении планет, о том, что у каждой – свой музыкальный тон. И от Луны исходит «свет властительный». Чары лунной силы, их власть — Красотою чарующая, создающая иллюзию ясности. Но…»Серп луны молодой, / «Над застывшей водой». И зеркально- царственная река холодна. Холод говорит об опасности лунных чар. Эта зачарованность, в которой все «четко видится», но все стынет. Небо Луны, конечно, не так высоко, как Солнце, которое оживляет. (Хотя и Солнце может сжечь). В «Солнечной силе» о Луне говорится, что Луна – женское начало, влага и свет, Солнце – мужское начало, огонь. Поэт заканчивает стихотворение утверждением неисчерпаемости лунного влияния…

Влияние Луны

Я шел безбрежными пустынями,
Я видел бледную Луну,
Она плыла морями синими,
И опускалася ко дну

И не ко дну, а к безъизмерности,
За кругозорностью земной,
Где нет измен и нет неверности,
Где все объято тишиной.

Там нет ветров свиреподышащих,
Там нет ни друга, ни врага,
Там нет морей, себя не слышащих,
И звонко бьющих в берега.

Там все застывшее, бесстрастное,
Хотя внушающее страсть, —
Затем, что это царство ясное
Свою нам передало часть.

В нас от него встают желания, —
Как эхо, грянувшее вдруг,
Встает из сонного молчания,
Когда уж умер самый звук.

И бродим, бродим мы пустынями,
Средь лунатического сна,
Когда бездонностями синими
Над нами властвует Луна.

Мы подчиняемся, склоняемся,
Перед царицей тишины
И в сны свои светло влюбляемся
По мановению Луны.

«Влияние луны». Поэт идет «безбрежными пустынями» и видит «бледную» Луну. Он видит, что она плывет морями.  В морях синих провидится образ небесных морей, Луна опускается ко дну… Но нет, не затмили тучи ила на дне луну… «И не ко дну, а к безъизмерности/ За кругозорностью земной…» То есть в другие измерения, за пределы земного. Тут два неологизма вводит Бальмонт в русскую речь. «Безъизмерность», это значит без- и вне- нашего измерения, а может быть, поэтически, вне всех  измерений. «Кругозорность» – зримость кругом, пребывание в кругозоре, обозримости. Именно там живет настоящая, подлинная тишина и нет земных страстей.
Но в тайне запредельности, астральном покое есть способность, как и у самой луны – пробуждать страсти людей на земле – «Там все застывшее, бесстрастное, / Хотя внушающее страсть…» Страсть, желания, как мы знаем, внушается астральным миром. «Затем что это царство ясное…»—проецирует свое влияние в наш, земной мир, Луною освещенная запредельность – «Свою нам передало часть»…
И сон уже лунатический, мы уже идем не по своей воле, под гипнотической властью желаний, которые суть – запредельное эхо… Луна – царица тишины. Это по ее мановению мы влюбляемся в свои иллюзии, в образы, освещенные романтическим, комплиментарным светом, скрывающим правду, скрывающим морщины греха…

Когда я размышлял над бальмонтовским «Влиянием Луны», сам собою неожиданно написался ответом на него своеобразный «парафраз»:

Бальмонту

Он пребывает в безъизмерности
За кругозорностью земной,
Где омут тихой неизбежности,
Где все объято тишиной.

2004-03-09

Окончив краткое отступление, возвратимся к первоисточнику, к строкам К. Бальмонта:

***
Несчастие стоит, а жизнь всегда идет,
Несчастие стоит, а человек уходит
И мрак пускай снует и каждый вечер бродит
С минувшим горестным мы можем кончить счет.

Смотри, пчела звенит, пчела готовит мед,
И стая ласточек  свой праздник хороводит,
В любом движении, числе, наш ум итоги сводит.
Что было в череде, да знает свой черед.

Не возвращаться же нам в целом алфавите,
Лишь к букве, лишь к одной, лишь к слову одному,
Я верую в судьбу, что свет дала, и тьму.
О, в черном бархате, но также в звездной свите,
Проходит в высоте медлительная ночь.
Дай сердцу отдохнуть. И ход вещей упрочь.

Одно из наиболее наполненных в смысловом отношении стихотворений К. Бальмонта – «Несчастье спит, а жизнь всегда идет». Оно вплавлено в эссе-предисловие «Солнечная сила». Метафизически возможно утверждение, что несчастье статично, оно сопряжено с ярким, конкретным переживанием. Жизнь же – понятие динамическое, и «человек уходит» – удаляется из прошлого, от пережитого несчастья… С горем можно со временем расстаться, — «С минувшим горестным мы можем кончить счет».
«Смотри, пчела звенит, пчела готовит мед» – тут пчела – символ трудовой неустанности, динамических процессов, живой жизни, деятельного плодотворного начала. «С Венеры прилетела к нам пчела» – пишет Бальмонт в стихотворении «Звериное число», невольно относя ее к символу божественно-женственного…( Об этом см. далее – Ст.А.) У энергичного завоевателя Наполеона в гербе были пчелы…
И «стая ласточек» – это тоже жизнь в ее веселом движении… «В любом движении, числе наш ум итоги сводит». В результате мышления являются выводы, умозаключения. Вот что такое «итоги».
«Что было в череде, да знает свой черед», — Бальмонт говорит, что отдельное событие не должно превышать свои права (так и несчастье!).
Далее – о многообразии, в котором тонет отдельное, частное. Одна буква по отношению к «целому алфавиту» – опять же образ отдельного события, части по отношению к более значимому целому.
Поэт прямо декларирует веру в Судьбу, родившую антиномию Света и Тьмы, а ведь их борение и есть динамика, движение, метафизическая нейтрализация двух бинеров-антиномий, рождающих третье начало…
Ночь, «медлительная» Ночь, приходящая в «звездной свите» столько раз и по-разному воспетая поэтами. И неясно, к Ночи, после законченного точкою обращения к ней обращена молитва поэта, или следующее, отдельное предложение адресовано Творцу… «Дай сердцу отдохнуть. И ход вещей упрочь.» Это просьба о покое и о том, чтобы мир, по воле свыше, оставался в его динамической разумности, о том, чтобы он не был отдан хаосу, признаку распада…

Сон

Я спал. Я был свободен
Мой дух соткал мне сон
Он с жизнью был несходен
Но с жизнью сопряжен.

В нем странны были светы,
В нем было все – луной
Знакомые предметы
Манили новизной.

Так лунно было, лунно,
В моем застывшем сне.
И что-то многостунно
Звучало в вышине.

Небьющиеся воды
Мерцали неспеша
В бескровности природы
Везде была – душа.

И в воздухе застыли,
Захвачены луной,
Виденья давней были,
Знакомые со мной.

Обрывы и уклоны
И облики, и сны
Но снова пели звоны
С воздушной вышины.

И мир был беспределен,
Пронзенный блеском льдин
Я был свободен, целен,
Я спал, я был один.

«Сон»… Бальмонт говорит в этом стихотворении о внутренней свободе. Сокровенное ядро его духа соткало ему сон… Итак, сон Бальмонта это поле духа и свободы. Далее — о сопряженности сна с реальностью и, одновременно, несходстве с жизнью. Освещение во сне бывает, конечно, странным с точки зрения дневного сознания – и во снах лунность, астральная стихия чувств, естественно, более проявлена. «В нем (во сне – Ст.А.) было все луной». – так поэт рисует тональность освещения. Манящая новизна – это когда другой взгляд, другая точка отсчета во сне…
В лунном сне «многострунное» звучание – как раз выход за пределы сна, за пределы тела. В свободу незримой сферы созвучий, в которой, как мы упоминали, плывут в звучаниях планеты – в области неземного, астрального, духовного звука. «Небьющиеся воды» в их неспешном мерцаньи – так Бальмонт передает ощущение их хрустальности – небьющиеся, то есть стеклянно застывшие воды, по которым мерцание. И главное – все объято душой, она везде – «Везде была – душа». » В бескровности природы» – надо понимать, возможно, как доминанту души, которая объемлет природу, в которой в тот избранный миг было умиротворение, никто не проливал кровь… «И в воздухе» – отдельно от поэта, – видения давней были, т.е. виденные или мечтанные лики древней были, предания, легенды, хранящиеся в глубине подсознания человека, личности, народа. «Знакомые со мной» – не поэт знаком с ними, а они – с поэтом. Во сне все может быть обратным.
«Обрывы и уклоны» – многозначность слова «обрыв» как крутой склон оврага, обрыв берега у реки, но и «обрыв» как прерывистый пунктир линии и «уклоны» – более абстрактное слово, не так связанное с рельефом местности, оно только образно напоминает склоны, холмистое место. И облики – то есть тени образов и звоны – астральная колокольность, звуки колоколов Вселенной, музыка сфер упомянута вновь. «…с воздушной вышины» – ощущение бесконечности – «И мир был беспределен, / Пронзенный блеском льдин», – этот астральный мотив был развит в знаменитом романе «Степной волк» Германа Гессе, который описал выход души одинокого «степного волка», Гарри Геллера, за ее пределы, заставил его общаться с образами,  «анимами», составляющими его души… «Мы во льду астральной тишины…». Это было написано Германом Гессе много лет спустя. Блеск льдин у Бальмонта имеет символически астральное значение. Мир наш пронзен блеском астрального света – «блеском льдин». В этом свете цветные отсветы человеческих чувств и представлений.
«Я был свободен, целен. /Я спал. Я был один»… — единственность, свобода. Человек рожден в одно тело. Он свободен, когда происходит концентрация на его собственном «я». Тут отображен положительный аспект одиночества, в котором проявляется духовная сторона единственности человека. Тогда другие жизни, пусть даже близкие, не мешают самосозерцанию и тонкому общению с миром.

С ветрами

Душа откуда-то приносится Ветрами,
Чтоб жить, светясь в земных телах.
Она, свободная, как вихрь владеет нами,
В обманно-смертных наших снах.

Она как молния, она как буревестник.
Как ускользающий фрегат,
Как воскрешающий – отшедших в смерть – кудесник,
С которым духи говорят.

Душа – красивая, она смеется с нами,
Она поет на темном дне.
И как приносится, уносится с Ветрами.
Чтоб жить в безмерной вышине.
1908

«Душа откуда-то приносится Ветрами…» — да, душа при рождении приносится в тело из иного мира. Ветры –это воздушные волны, земные прообразы волн более тонких, живущих за пределами материи. По одному из древних учений душа по своему выбору находит родителей, сама спускается во чрево беременной женщины.
Действительно, стихия движения души подобна движению в воздухе, и она «свободна, как вихрь». В смысле всепроникаемости ее… Движения души нам становятся порою ясны во снах, где столько обманного и преходящего. А вот «В обманно-смертных… снах» возможно, означает глубокую вещь. Ведь каков сон, таков человек; если он религиозен, то и сны его чище, чем сны заядлого грешника, они не столь суетны и произвольны, они чаще не плод примитивной сиюминутности, но устремления к чистоте… Хотя Церковь не требует ответственности за сон. Ведь туда, в подсознание, уходит то, что отвергает сознательно человеческое Я…
«Чтоб жить, светясь в земных телах.» – именно по свечению, по ауре человека «Имеющий глаза, чтобы видеть», узнает какова душа человека, по амальгаме можно прочесть и движения души, и то, что она чувствует в данный момент, цвета ее действительно «светятся»…
Уподобить душу можно и молнии – возможно разрушительного, в том числе и самого масштабного действия, и Буревестнику – герою известного стихотворения современника и знакомца Бальмонта, М.Горького… Пройдут годы и Ричард Бах, дальний потомок композитора-классика, создаст образ чайки Джонатан Ливингстон, чайки-души… Не случайно и буревестник, и появляющийся в следующей строке военный корабль – парусник ХIХ века – фрегат, суть морские образы. Море ведь это водная стихия, а душа – стихийная субстанция… Стихийная, как суть самой водной влаги…
Далее идя по пути уподоблений, Бальмонт сравнивает душу с магом, воскресающим умерших, — то есть с тем, кто способен творить «кудеса» – это по старинному «чудеса», значит с чудодеем. С ним, конечно, говорят духи.
Вспомним в «Фаусте», у Гете: «С твоей души спадет нарост, / И ты услышишь духов речь»…
Душа – духовная составляющая тела – ее вибрации тоньше, и проникает она во сне в мир, не подверженный тлению.  «…она смеется с нами» – и смех ее бывает и высок и низок, вновь вспомним Германа Гессе – «Холоден и звонок смех наш вечный…», а может душа петь и кабацкие песни и тогда она «поет на темном дне». Есть опубликованное в альманахе «Эпоха» в 1918 году «стихотворение» А. Блока «Из «Жизни моего приятеля», где рассказывается о том, как его герой потерял душу…
Принесенная «Ветрами», с большой буквы, на земную планету, отсветив свое в теле, душа снова Ветром, – ведь Ветры это еще и судьбы, — уносится, но не исчезает. Так что Ветрами-исполнителями Воли свыше она будет отнесена и окажется в «безмерной вышине». Конечно, это можно прочесть и как призыв к прорыву в Высший по уровню мир, где успокоится душа. Но «безмерной» означает на чуткий слух и жизнь без земных мер, вне наших измерений…

Звериное число, «Ясень. Видение дерева» 1916

Да не смутит несведущих сегодня
То, что им было ведомо вчера.
Не праздная в моих словах игра,
И каждый зверь есть стих и мысль Господня.

Я тех люблю среди зверей земли,
Те существа старинные, которым
Доверено священным договором
Чтобы они как вестники пришли.

Меж птиц мне дорог одиновский ворон, —
Его воспел сильнейший в знанье чар,
Среди земных – болид небес, Эдгар,
В веках тоски рунический узор он.

Мне дорог нильский демон – крокодил,
Которому молилась египтянка,
Желанна мне яванская светлянка,
Мне дорог путь от мошки до светил.

Наш соловей, как рыцарь, слит с луною,
С Венеры прилетела к нам пчела,
Змея из преисподней приползла,
Был послан с ветвью мира голубь к Ною.

И кит был нужен в повести земной,
Лик вечности являет черепаха.
Моя душа – внимательная пряха,
Кто в пряжу слов проник – тот мудр со мной.

Название «Звериное число», прямо апеллирует к «числу зверя», к апокалиптическим трем шестеркам, т.е. к зашифрованным трем девяткам – от которых одна ступень до окончательного конца счета… За пределами девятки – лишь вариации уже существующих чисел. Однако смысл стихотворения иной, подразумевается скорее определенная множественность тварного мира. Ворон, крокодил, светлянка, соловей, пчела, змея, голубь, кит, черепаха, — итак, зверей девять! А по эсхатологическому счислению в нумерологии — 9 и 6 – символически одно…
Первые строки этого стихотворения могут быть трактованы так, что – «вчера», до своего рождения, когда он был бестелесным, он знал то, что сейчас не знает. Далее поэт настаивает на непраздности, т.е. высокой важности того, что будет сказано далее.
«И каждый зверь есть стих и мысль Господня» – строка поэтически и афористически великолепная. Господь — Сотворитель всех тварей, всего тварного мира. Стих появляется в ритме, как и сама жизнь и  рожденные Господом в жизнь существа… А.И.Цветаева рассказывала, что Святой Андрей был восхищен до 7 неба и там увидел животных, их шкуры переливались дивным светом и в ответ на удивление святой услышал голос свыше – Неужели ты думал, что хоть одной твари будет тление?..  В этом – изреченная тайна отношения Вседержителя к животным.
Далее поэт говорит, что ему по сердцу звери-вестники, которым по священному договору, т.е. опять таки, по воле свыше, суждено означать истины, или тонкое соотношение истин…
«Меж птиц мне дорог одиновский ворон,» Один — верховный Бог в скандинавской мифологии. Он наделён чертами могучего шамана, мудреца, ему подчинены валькирии. У древних германцев континента Одину соответствовал Вотан.  Эпиграфика, наука о надписях утверждает, что к VI–VIII векам относятся надписи с именами Одина и Вотана в разных местностях в Скандинавии. Хугин — сказочный ворон Одина, чье имя обозначает «мысль». Точнее, на каждом его плече сидят по ворону — Хугин (думающий) и Мунин (помнящий), которые летают по свету и рассказывают ему обо всем происходящем в мире .Грозный Один, бог войны и хозяин Валгаллы. (др.-сканд. Valhöll — чертог мёртвых). В скандинавской мифологии Валгалла—дворец Одина, куда попадают после смерти павшие в битве воины и где они продолжают прежнюю героическую жизнь. Как говорят ученые-мифологи, на севере Один сохранил черты хтонического демона, и ему служат хтонические звери — вороны и волки. (Тема Одина и его ворона  также интересовала поэта Эдуарда Багрицкого).
«Его воспел сильнейший в знанье чар», никто иной, как Эдгар По, это он написал своего знаменитого «Ворона» («The Raven») с каркающим рефреном —«Never More!» Это стихотворение перевел и Бальмонт, впрочем, заменив «Never More!»  русским – «Никогда!»
Эдгара По Бальмонт величает «болидом небес» – то есть огненным метеором, что с шумом летит по небу, в данном случае – поднебесью литературы… Он говорит о нем как о маге, о его «знаньи чар», и сравнивает его с «рунический узором» то есть с магическими древнескандинавскими надписями. «В веках тоски» – т.е. в веках, чуждых уже романтики…
«Нильскому демону» – крокодилу в приязни также признается поэт. Известно, что в Древнем Египте  был культ крокодила. Бог Нила, которого изображали как крокодила с короной. Это один из центральных богов египетской мифологии – Себек. Ему были посвящены храмы, в которых  жили крокодилы. На их шее и лапах надеты были золотые украшения. Рабы ежедневно кормили их и даже поили вином. Среди них и была египтянка, молившаяся крокодилу, о которой говорит Бальмонт…После смерти останки крокодилов-богов бальзамировали и хоронили  при храмах.
«Желанна мне яванская светлянка». Все ли знают, что «Светлянка» – это светящееся насекомое, Geophilus из рода многоножек, отряда однопарноногих; распространено это существо во многих местах, в том числе и на острове Ява. Теперь понятна и следующая строка – «Мне дорог путь от мошки до светил». Мошка тут это светлянка и есть. Но сама фраза шире, она говорит о широте души поэта, объемлющей мельчайшее, микроскопическое и, одновременно, выходящая за пределы земного, к звездам.
Наш соловей, как рыцарь, слит с луною. «Наш соловей» – это, скорей всего, соловей из под Шуи, где было имение Бальмонтов, именно там удивительно до рассвета выводят трели соловьи под лунным светом. Луна и соловей – постоянная тема, ее любят на Востоке; луна и соловей считаются классическими атрибутами любовной лирики. Отсюда романтическое соотнесение рыцаря и соловья… Где, как не в крестовых походах, червленый доспех ассоциировался с соловьиным крылом…
«С Венеры прилетела к нам пчела», — согласно эзотерическим преданиям Владыки Пламени, Огненные Духи перенесли миллионы лет назад с Венеры пчел и муравьев. (Предание это теософическое, его «проецировали» Ч.Ледбитер и Е.Блаватская).
«Змея из преисподней приползла» – змея в мифологии фигурирует как символический представитель нижнего потустороннего, подземного или водного, мира; актуальна связь змеи с мужским оплодотворяющим началом. В древнейшей, индуистской мифологии змей плавает в водах космического океана; на кольцах этого змея возлежит Вишну . В архаических космогонических мифах Евразии и Америки Змея осуществляет разъединение и соединение неба и земли. Небо некогда упало на землю, но змей, обвившийся вокруг них, вновь разъединил их и продолжает держать разъединёнными. Подобный мотив в ацтекской мифологии связан с Кетцалькоатлем (Кецалькоатлем). Образом этого змея, мифологией ацтеков, увлекался Бальмонт.
«Был послан с ветвью мира голубь к Ною». – библейская легенда из Книги Бытия, событийный план ее – когда мир был очищен Богом от беззаконий водами потопа, голубь принес зеленую масличную ветвь в плывущий ковчег Ноев, возвещая прекращение потопа и благосклонность Творца, возвращенную человекам и зверям. Дух Святой нисходит в виде голубя, чтобы возвестить разрешение грехов и милость Божию…
«И кит был нужен в повести земной», Рыба-кит — в славянской мифологии «всем рыбам мать». Мифологический кит назывался еще и левиафаном. Скандинавские и исландские сказания делили китов на добрых и злых. Злые считались врагами человека, добрые человеку помогали. Мы помним и о мифологических трех китах, на которых стоит Земля. Помним и сказку, в которой спину кита люди по ошибке принимали за остров, строили на нем дома и жили в них, пока однажды Кит не просыпался, не двигал хребтом, сбрасывая с себя людей и их жилища  и решал погружался в пучину, увлекая за собой несчастных.
«Лик вечности являет черепаха». Черепаха — символ долголетия. Она – героиня мифов многих народов. Она медлительна как само неспешное и относительное Время…
Так что животные предстают в этом стихотворении Бальмонта своего рода эмблематическими символами, и Бальмонт еще раз проявляет себя как поэт-символист, то есть остается верен себе.

По всходам, «Марево», 1922

Я не верю в черное начало,
Пусть праматерь нашей жизни ночь,
Только солнцу сердце отвечало
И всегда бежит от тени прочь.

Я не верю. Нет закона веры.
Если верю, знает вся душа,
Что бессильны всякие примеры
И что жизнь в основе хороша.

И сегодня будет час заката
И сегодня ночь меня скует,
Но красивы волны аромата
И цветок в ночи готовит мед.

Если камень вижу я случайно
И его окраска холодна,
Знаю я, что волшебствует тайна,
Лишь ударь, и искра в нем красна.

Если скажут: солнцу быть не вечно,
Есть конец и солнечной игры
Я взгляну, полнеба светит млечно,
Там миры баюкают миры.

Нам даны ступени темных лестниц,
Чтоб всходить к горнилу всех лучей,
Все минуты мчатся с ликом вестниц
В новом всходе будешь петь звончей.

Снова будем в ласковом тумане
В радости узнать начальный час,
И нашепчет голос старой няни
Вечно-торжествующий рассказ.
16 октября

Это стихотворение апологетически важно для понимания духовной основы творчества К.Бальмонта. Первая же строка, (знаменующая также и название), — «Я не верю в черное начало» – определяет «световой» камертон всего текста. Далее эта мысль развивается.
Вторая строка «Пусть праматерь нашей жизни ночь,» – Начало Библии, 1 глава Первой книги Пятикнижия Моисея говорит: «Вначале сотворил Бог небо и землю.
Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…» То есть, когда земля еще была «безвидна», у нее еще не было четкого облика, то была только пустота и тьма, в которой провидится бальмонтовская праматерь нашей жизни – ночь… Кроме того, К.Бальмонт знал массу мифов народов мира, где праматерь мира также предстает в ночных, темных «одеждах» преданий… Так, богиня ночи Никс, (или Никта) в древнегреческой мифологии была почитаема самим Зевсом, она – сестра Эреба, вечного мрака. У орфиков Никта – первопричина мира… Это она родила от Эреба  и День и Танатоса – Смерть… ( а также Сны, Старость, обман, печаль)… Вот что за Праматерь имеет в виду Бальмонт.
Но сердце поэта откликается Солнцу, положительному, аполлоническому, творящему началу, воспетому во многих его стихотворениях. Он уходит прочь от тени, — от ночи, от тьмы.
Следующая строка – «Я не верю. Нет закона веры», — звучит парадоксально, вне связи с первой строкой предыдущего четверостишия. По смыслу ясно, что здесь смысловое продолжение, что «не верю» относится снова, усилительно, к тезису о неверии в черное начало. Но следом – «Нет закона веры» – говорит о том, что вера сильнее законов – прежде всего логики, приземленной практической разумности, отвергающей все высокое, в том числе чудо.
Действительно, истинная вера объемлет всю без остатка душу и душа сокровенно знает то, во что верует. Химеры, то есть темные сомнения, да и существа низшего астрала, служители лунной силы, всякие нежити там бессильны, где зажжен ярко светоч веры.
И, конечно, жизнь под лучами веры предстает в положительном аспекте. Она хороша именно в своей основе, на которой она зиждется.
Далее поэт говорит, что ночь — явление ежедневное, она придет и сегодня. Придя, ночь его скует, то есть лишит свободы, движения. Но спасительно звучит утверждение о том, что красивы волны ночных ароматов, и за ним– поэтичнейшая строка — «И цветок в ночи готовит мед.» Тут смысл в том, что красота ароматов овеществится медом – творение возможно и под спудом, под покровом тьмы…Из страсти ночи родится земное явление? Есть что-то древнее, пантеистическое, античное в этом мудром наблюдении…
Что же в следующем четверостишии? Далее описан камень, его холодность, однако даже в холоде (свойственном, в частности ночи), «волшебствует» (неологизм!) – тайна. Тайна в возможности высечь из холодного камня искру, зажечь огонь и огнем создать в ночи Свет, тепло, жизнь, день… И искра «красна», т.е. в старорусском значении слова «красива». Бальмонт, как всегда, многозначно ведет к Красоте.
И, далее, рассуждая о неизбежном конце всего живого, о том, что все смертно, и наше солнце не исключение. Его «игре»  (да, солнце живо играет лучами) тоже придет конец. Бальмонт  обращает взгляд свой в Небо и видит, что половина его светит Млечным путем и миры «баюкают» – то есть напевают колыбельную мирам. Так передано мигание звезд, неслышная мелодика их световых перемигиваний, перекличек. Все всесвязано!
«Нам даны ступени темных лестниц,» – постоянный лирико-мистический мотив Бальмонта. Из темноты к свету, к «горнилу всех лучей», к Солнцу, ведут эти символические лестницы подъема от Материи к Духу…
Следующая строка повествует о стремительности бытия, все минуты мчатся, но каждая – вестница, она наполнена.
А вот следующая строка о «новом всходе» говорит о возможности новой жизни, уже в новом мире, и там еще звонче будет песня, читай – стих.
И последнее четверостишие подтверждает сказанное. Ласковый туман еще утробного существования, потом – радость рождения, а может быть и первого осознания себя, первого жизненного впечатления в пору бессознательной поры –младенчества. Последним аккордом – пассаж о голосе старой няни, то есть об обретении первого ласкового приобщения к новой жизни, которая по сути будет та же… И с той же старой пушкинской няни, возможно, начнётся народная по генезису речь поэта…
Тема няни, ее шепота, тема первочувства вступления в мир разовьется, в частности, в позднем стихотворении «Моя любовь», написанном в Париже в 1926 году, 9 мая. Там светлое первоначало предстанет в противопоставлении «нерассекаемой полночи» изгнания, где само понятие няни расширится и до Отчего дома – России…

*
Мы прячем, душим тонкой сетью лжи
Свою любовь.
Мы шепчем: «Да? Ты мой? – моя? – скажи! –
— «Скорей! Одежды брачные готовь!»

Но я люблю, как любит петь ручей,
Как светит луч.
Последний я, иль первый, меж лучей,
Навек, на миг, — мне все равно, — я жгуч.

Но я люблю, как любит льнуть к волне
Воздушность ив.
Мне все равно, что скрыто там на дне, —
Я в зеркале поверхности красив.

Поверхность отражает выси гор,
Измены дня.
Мой милый друг, лелей в себе мой взор,
Как тень, как сон, люби, люби меня!

Что это за «тонкая сеть лжи», которою мы «прячем, душим» свою любовь? Трагический вопрос, которым начинается стихотворение находит разрешение в следующих же двух строках: «Мы шепчем: «Да? Ты мой? – моя? – скажи! –  / — «Скорей! Одежды брачные готовь!» Бальмонт славящий, поющий Жизнь, поэт Позитивного начала, сразу начинает с негатива, с инвективы, с самообвинения. «Мы прячем, душим…» Так что же ужасного мы, люди, сотворили и творим? Просто, полюбив, мы тут же объявляем свою собственность на «объект» или, точнее, «субъект» любви. Женщина, мужчина – требуют тут же подтверждения «права собственности» на другого, другую… «Да? Ты мой? – моя? – скажи!» Словами они ставят тяжелую печать на «крепостную купчую», узурпируют право на душу и тело другого человека. — «Скорей! Одежды брачные готовь!» – а вот это уже призыв захлопнуть двери обоюдной тюрьмы – один шаг от слов к делу: не успел загореться светоч любви, как его уже, опутанного сетью ложного чувства собственности, тащат чтобы «спрятать» в терем очередного душного брака… И тот, кого любят, будет заперт на засовы ревности, в мрачный средневековый терем Домостроя… А если человек — личность, да еще по натуре свободная, свободолюбивая, что тогда?
Тогда он, как лирический герой Бальмонта, в любви естественен, он подобен песне ручья, солнечному лучу, жгучему, как страсть любовного чувства… И поэту все равно, светит ли луч долго, «навек», или лишь миг и выделен ли он, поэт, среди этих лучей – первый ли, последний из них… Дело не в гордости…
Далее, подтверждением, следует следующее уподобление – «Но я люблю, как любит льнуть к волне / Воздушность ив…» Плакучая ива касается озерной волны колеблемыми ветром, ниспадающими в воду ветвями. Такая любовь – это нежное касание ивы – дерева, его ветвей, к менее плотной чем оно материи – к воде… Мужское начало касается женского. «Мне все равно, что скрыто там, на дне, — / Я в зеркале поверхности красив». А вот и еще одна серьезная негативная декларация, — герою все равно, какое чувство затаилось там, на дне – недобрый помысел, расчет? Важно отражение от женского, девичьего (читай – лунного) лона, от самой текучей и струящейся, как Лорелея, Женственности! Она дает отражение – вдохновляет, и Поэт становится красив – своим творчеством, красив стихом…
Поверхность воды отражает выси гор, — так женское отражает мужское. В воде отражаются и «измены дня», то есть изменения погоды в горах, так и дневные разочарования. И вот лирический герой обращается к возлюбленной: «Мой милый друг, лелей в себе мой взор» – то есть откликайся на зов мужественности, на дно души опусти чувство этого зова. «Как тень, как сон, люби, люби меня!» – заключительная строка говорит, что в жизни женщины любимый может предстать тенью, сном – чем-то пришедшим из мечты – прекрасным, но недолгим, преходящим, не обреченным на дурную бесконечность, ибо не бесконечна и сама любовь! Это еще один страстный призыв поэта к празднику мимолетности. Бальмонт в этом стихотворении вновь выступил певцом ширококрылой и легкой Свободы…

В ТЮРЬМЕ

Мы лежим на холодном и грязном полу,
Присужденные к вечной тюрьме.
И упорно и долго глядим в полумглу,
— Ничего, ничего в этой тьме!

Только зыбкие отсветы бледных лампад
С потолка устремляются вниз.
Только длинный шаткие тени дрожат,
Протянулись—качнулись—слились.

Позабыты своими друзьями, в стране,
Где лишь варвары, звери да ночь,
Мы забыли о Солнце, звездах, и Лун,
И никто нам не может помочь.

Нас томительно стиснули стены тюрьмы,
Нас железное давить кольцо,
И как духи чумы, как рождения тьмы,
Мы не видим друг друга в лицо!

Стихотворение «В тюрьме» принадлежит к циклу «Страна неволи». Циклу предпослан эпиграф: «Моя мысль — палач» – из Кальдерона, классика испанской драмы.
«В тюрьме» начинается с описания… ощущения тюрьмы. Не лирический герой, не отдельная личность, а мы «… лежим на холодном и грязном полу…». В заключении человек ощущает себя в страдающем множестве. Атмосфера неволи давит на человека, и если он сломлен, и воля его повержена, то в ущербе находится его «я». Заключенные приговорены к «вечной тюрьме», то есть к безысходности вечного страдания. и следующие строки лишь усиливают это ощущение, в них страшное одиночество. Это оно, одиночество, упорно и долго глядит в тюремную полумглу и «ничего, ничего» не находит во тьме.
Следующее четверостишие рисует романтически «…зыбкие отсветы бледных лампад», отсветы с потолка от тюремных светильников, и мы видим, как почти зримо – дрожащие тени «Протянулись—качнулись—слились». Нарисованная картина объемна, представима.
Далее идет поэтико-символическое расширение самого понятия – «Тюрьмы». Страна это тюрьма, и тюрьма это страна – «…Позабыты своими друзьями, в стране, / Где лишь варвары, звери да ночь…». Покинувшие поле сознания «друзей», то есть тех, кто свободен, заключенные забыли о лучистом символе Жизни, излюбленном Бальмонтом, также и о луне и звездах, то есть о скрытом сводами тюрьмы – небе. Помощи ждать неоткуда. Последнее четверостишие – решающее. Заключенных – в духе, заключенных по сути их жизни, сдавливает, гнетет «железное» кольцо. Тюрьма вовне и тюрьма изнутри. Не забудем о эпиграфе к циклу! Люди без надежды заражаются, образно говоря, «вирусом» «чумы» – то есть «зачумлённости», дурной погруженности в низший слой бытия, существующий для тех кто – «рождения тьмы»… То есть рождены в беспросветности.
Об этой беспросветности есть у Бальмонта стихотворение «В домах» (кн. «Будем как Солнце»), посвященное М. Горькому. Самая последняя строка стихотворения придает особое и решающее звучание всему тексту: «Мы не видим друг друга в лицо!» Здесь ключ смысла. «Герои» не видят лица друг друга – вот откуда их внутренняя и внешняя тюрьма, вот откуда отчаяние одиночества… Не видящие друг друга, застрявшие в своем эгоизме «самозамкнутые» индивидуумы сами невольно выстроили себе тюрьмы, в которых их собственная мысль стала их же палачом. Таких людей забыли друзья, им не светит Солнце, которое в мистико-поэтическом лексиконе Бальмонте означает божественное начало Вселенной, токи Жизни. Они забыли и о звездах, в смысловой поэтике Бальмонта звезды —это дети, старцы и старицы. И точно, люди эгоистичные равнодушны к старикам и детям. Равнодушны и к Луне, — к женственности и сфере чувств… А как же иначе, ведь они не видят друг друга в лицо…
Подобный мотив замкнутости, подневольности встречам также в исключительно популярном во времена Бальмонта стихотворении его современника, Федора Сологуба «Мы пленные звери». Там, в отличие от Бальмонта, состояние несвободы, выражено символически – «зверинцем»; звери в клетках  позабыли о воли, о свободе… «пленные звери» могут только «голосить как умеют». Тяжелым аккордом звучит там двустрочие – «Глухо заперты двери, / Мы открыть их не смеем». Конечно, в обоих случаях, и у Сологуба и у Бальмонта в «эвфемистической подслойке» смысла имелся и протестный мотив. Марксистское литературоведение, как известно, протестные мотивы абсолютизировало. Но совершенно ясно, что стихотворение имеет прежде всего обобщающий, общечеловеческий, философский, по-бальмонтовски свободно выраженный смысл.

Как я пишу стихи

Рождается внезапная строка,
За ней встает не медленно другая,
Мелькает третья ей из далека,
Четвертая смеется, набегая,

И пятая, и после, и потом,
Откуда, сколько, я и сам не знаю,
Но я не размышляю над стихом
И, право, никогда – не сочиняю.

Стихотворение » Как я пишу стихи» хорошо известно, оно вошло в «Фейные сказки», посвященные дочери Нине – Нинике, хотя по характеру оно не детское и выглядело бы в цикле отступлением, если бы не такие стихотворения как «Лучше», «Тоньше», также выходящие за пределы «детской» тональности книги. Многозначительно то, что «Как я пишу стихи» входит в подраздел цикла – «Былинки». В нем действительно ощущается замечательная легкость…
«Рождается внезапная строка». Поэт говорит о неизмышленности (слово Достоевского), т.е. ненадуманности своих стихов. Стих рождается внезапно, неподготовлено, экспромтально. Экспромтальность, импровизационность – решающие черты, характеризующие творчество Бальмонта. В силу мощного темперамента – гармоничная мгновенность, точечный взрыв появления стихотворения – вот о чем  идет речь.
Чтобы понять наиболее полно это стихотворение нужно, мне кажется,  ради эксперимента заменить слово «строка» словом «волна». Это волна «встает», это волна «мелькает» издали, это волна «смеется, набегая». Волновой, накатный характер большей части поэзии Бальмонта неоспорим. Он придает ей особую музыкальность. Поэт не знает, откуда, из какого источника бьет родник встающих, набегающих строк. Он «право, никогда» не сочиняет. То есть не пишет «головных», ремесленно-выверенных стихов. Он создает лишь певучее поэтическое мгновение… И стихи его естественно полнозвучны, как волны…

Коротко об авторе

А й д и н я н Станислав Артурович. Родился в 1958 г.  в Москве, в семье известного певца, народного артиста Артура Айдиняна. Окончил филологический факультет Ереванского университета. Одновременно учился искусствоведению в  государственном педагогическом институте иностранных языков им. В. Брюсова. С 1975 года печатается в периодических изданиях как художественный критик, публицист, писатель.. С 1984 по 1993 был литературным редактором и секретарем. А.И. Цветаевой. Составитель, автор вступительных статей ко многим прижизненным и посмертным ее книгам и публикациям в периодической  печати. Одновременно занимался популяризацией современной живописи. Научный сотрудник и член ученого совета Литературно-художественного музея М. и А. Цветаевых. Член Союза Российских писателей. Автор книг: «Малый жанр Агаси Айвазяна» (1988); художественной прозы — «Подслушанный Фауст» (1993) с послесловием Ю.В. Мамлеева, «Атлантический перстень» (1994) с предисловием А И Цветаевой, сборников стихов «Скалы» (1995), «С душой побыть наедине» (2002), «Химерион» (2003). Составитель и редактор литературно-художественной антологии «Одесские страницы» (1 –2003, 2 – 2004). Переводчик 1-3 песен «Божественной комедии» Данте ( «Грани», № 185).