рецензия на книгу Станислава Айдиняна «Разноимённое»
В 2019 году издательство «Серебряные нити» выпустило новую книгу Станислава Айдиняна «Разноимённое», которая стала своего рода отчётом автора о своей творческой жизни. Этой книгой Станислав подводит своеобразный итог своему шестидесятилетию, трудам на поприще литературы и литературной критики, своей жизни в искусстве, опыту общения с деятелями культуры, многие из которых прямо или косвенно повлияли на его мировоззрение, на выбор жизненного пути.
Книга — сборник очерков, самых разных по жанру и содержанию, но связанных одной, на первый взгляд, невидимой цепью, одним и совершенно конкретным отношением автора к предмету изложения. О чём бы ни шла речь, в каждом из многочисленных очерков, какой бы предмет ни выносился на обсуждение, за каждой строчкой или фразой мы видим и чувствуем мощный авторский интеллект, подкреплённый многолетним культурологическим опытом и обширным фактологическим материалом. Нельзя не заметить, что при совершенно определённой позиции в культуре, обладая своей оригинальной точкой зрения на предмет описания или на описываемое им явление, Ст. Айдинян ни в коем случае не умоляет заслуг и качеств персонажей представленных им очерков. С тактом и уважением, относясь к индивидуальным качествам или трудам своих персонажей, он, тем не менее, просеивает эту информацию через авторское сито миропонимания. И в результате перед нами предстаёт готовый объективный литературный продукт, с которым приятно и полезно ознакомится.
Ещё раз напомню, что «Разноимённое» — книга-отчёт о большом творческом пути Станислава Айдиняна в культуре и искусстве, куда со знанием дела, как профессиональный культуролог увлекает своих читателей. Без робости и сомнений двинемся по этому пути, чтобы насладиться и сопереживать автору на каждой остановке-очерке увиденному им и пережитому. А его негасимый и яркий взгляд на перипетии пути выведет нас к конечному пункту — к пониманию целей и задач, стоящих перед современной культурой, что несомненно должно открыться через яркие и неординарные образы, созданные автором на страницах книги.
Для лучшего понимания читателями своей мировоззренческой позиции, Айдинян в начале повествования раскрывает мир своего детства и молодости, мир людей, его окружавших, полиэтничную атмосферу городов, где он жил и которые живут не только в нём, но и в его творчестве. Москва, Одесса, Тбилиси, Ереван и снова Москва — да ещё западно армянская, греческая, новороссийская и в меньшей степени казачья, да грузинская культура, густо сдобренные, как хорошей, острой приправой, великой русской культурой — вот тот фундамент, та база, на которой крепнет и развивается талант Станислава Айдиняна, всё его творчество.
Отец Станислава — великий певец середины XX века, Артур Михайлович Айдинян, яркий представитель западноармянской культуры, передал сыну в наследие через гены, через звук… Его концерты и репетиции дома производили на мальчика огромное впечатление. Не составляло исключение и Слово, — (мы знаем не из книги, что отец своим двум сыновьям – Станиславу и Александру Айдинянам в детстве импровизировал сказки-истории про собачку Билли, а бабушка Эльпида Азарьевна вслух читала Куприна «Белый пудель» и другую русскую детскую классику…) — яркий и своеобразный букет, собранный на культурном пространстве древней Великой Армении, Ирана, Турции и Греции. Именно поэтому в любой сказанной или написанной Станисловом фразе звучит мотив гор и морей, долин и ущелий — звук Передней Азии и Ближнего Востока, органично переданный сердцем отца сердцу сына. Духовная составляющая самого Станислава и его творчества была сформирована и богатой греческой духовностью, которой его окормляли предки со стороны матери, этнические греки, для которых синтез культур был таким же естественным явлением, как гром в грозу, как шум падающей воды водопада.
Слово… С первых лет существования, Станислав Айдинян слышал его, внимал ему, жил с ним, подсознательно воспринимая как естественную среду обитания. Ведь именно Слово — в сакральном, всеобъемлющем понимании — сформировало круг его интересов, круг компетенции, мировоззрения и миропонимания. О тех, кто проповедовал Слово, о больших и малых проповедниках Логоса — самая большая часть книги «Разноимённое». Однако, как тонко и уважительно вместе с тем выводит Станислав Айдинян на страницах книги портреты этих учителей Слова, некоторые из которых давно уже признаны апостолами русской литературы. Вот мы видим «яснополянского старца», при жизни ставшего Учителем сотен и тысяч отверженных государством и государственной религией, лишь у него одного, у графа Льва Николаевича, надеявшихся обрести покой в душе и утешение словом. А среди страждущих и обременённых гибелью близкого человека — Анатолий Виноградов, трижды бывавший у Толстого, трижды пытавшийся припасть к его мудрости, как к живительному источнику, чтобы насытиться ею перед большой писательской дорогой. Будущий автор «Трёх цветов времени» и «Осуждения Паганини» из Ясной Поляны отправился в долгий и тернистый путь к славе, долгу и к финалу всей жизни — страшной семейной трагедии, свидетелями которой стали его близкие…
Логос, Слово… «В начале было Слово и Слово было у Бога…» Вот за Ним, в Ясную Поляну как к Богу, брели не только Виноградов, но Горький и Чехов. Писатели «новой волны», какими их видел «яснополянский старец», приезжали, вообще то, не за словом, а к нему, графу и писателю, от которого слово исходило, чтобы при личных контактах определить уровень собственной писательской «планки», соотнеся её с личностью того, кому во многом принадлежало в ту пору слово. Странные впечатления выносили они от встреч с живым классиком литературы и самопровозглашённым пророком. Оказывалось (и в этом не было парадокса), обаяние личности Толстого быстро исчезало, стоило только расстаться с ним и его толстовским яснополянским миром родни, прислуги, секретарей, усадебных пейзажей — со всем тем, что было до краёв наполнено агрессивным пассионарным эгоцентризмом Льва Николаевича. Вновь он становился писателем, драматургом, публицистом, общественным деятелем, ересиархом, отступником от Бога, человеком, со всеми присущими человеку талантами, мировоззренческими парадоксами и заблуждениями. Оставались его произведения, которые ни Горький, ни Чехов не принимали за истину в последней инстанции. Опосредовано граф Лев Николаевич был прав — и Горький, и Чехов были литераторами «новой волны», плоть от плоти того социума, из которого вышли, и о котором говорили в своих произведениях. А Толстой подобного общества не понимал, дистанцировался от него по простой причине — он его не знал! И его «пророчества» и «учения» не находили в их сердцах понимания, адекватной ответной реакции. Которую, следует заметить, Толстой ожидал.
Читая Станислава Айдиняна, понимаешь трагедию великих русских писателей на рубеже XIX – XX века: даже уважая личности и литературное творчество друг друга (правда, не в равной степени), они всё-таки были людьми разных миров. И их отдалённость друг от друга — суть Промысел и Слово Того, кому принадлежат все слова и все изреченное в мире.. И Чехов, и Горький на примере Толстого утвердились в несомненном: слово, «идеологически» насаждаемое диктатом, из-под палки, не конструктивно. Оно губительно как для адептов, так и для самих пророков. Недаром толстовство, как нравственное течение общественной мысли, просуществовало совсем недолго… Чехов, выразитель внутреннего мира дворянской интеллигенции, рано ушёл из жизни, опередив ту часть социума, которую так ярко и выразительно отобразил в своей драматургии. А Горький, «буревестник революции», не предполагал, что ему суждено будет стать жертвой времени куда более деспотичного и демонического, чем то, в котором жил и творил «яснополянский старец».
Как уже говорилось — книга «Разноимённое» представляет собою путь самого Айдиняна в пространстве словесности, искусства и культуры, на котором каждая остановка на перекрёстке — иной мир или иное пространство, созданные творчеством и сознанием людей, с которыми Айдинян имел счастье и опыт общаться и жить. Эти люди, если не титаны то, во всяком случае, созидатели, которым свыше было доверено проводить в действительность Промысел и Слово, ожидаемые тружениками прекрасного. Их деяний, как живительной влаги оазиса, ожидает упорный, но уставший странник в пустыне. Припав к источнику жизни, путник начинает другим взором обозревать бытие и воспевать случившееся с ним в пути другими красками, используя новые формы и аллегории.
Вот новый перекрёсток миров, новая остановка — Вселенная Цветаевых — удивительная пространственно-временная константа, где наш автор задержался надолго. Трудно определить, чего больше в этом мире: высокого искусства, имеющего уходящие вглубь истории корни; трагедий, наполненных человеческими жертвоприношениями не меньше, чем классическая греческая драматургия или творчеством, с одной стороны позиционированным как служение музам, а с другой — как тяжёлым каторжным трудом, без которого и вне которого жизни, вроде как, и вовсе нет. Цветаевский перекрёсток обширен, разномастен и жесток — многие судьбы отдельных составляющих этого букета написаны в книге кровью… Таруса, Александров, Шуя, Москва, Феодосия — лепестки цветов яркого букета разбросаны по всей России, на земле которой и соками которой было взрощено небывалое прежде соцветие культуры: Иван Владимирович, Марина Ивановна и Анастасия Ивановна — Цветаевы.
Станиславу Айдиняну передалось Слово, произнесённое свыше, через эту удивительную семью. С самой младшей (из самых старших) представительницей которой — Анастасией Ивановной — ему довелось много лет сотрудничать и, через литературную деятельность, находиться в эпицентре свечения цветаевской основной «троицы». Душа, сознание и разум Станислава оказались до краёв переполнены историей московской семьи интеллигентов высочайшей пробы; их семейным творческим горнилом, в котором сплавились век античности, Серебряный век и постреволюционная реальность. Жизнь и творчество А.И.Цветаевой в контексте семейной судьбы, стали частью нелёгкой, но духовно необходимой историко-литературной деятельности Ст.Айдиняна.
Уникальные собрания автографов, авторизованных машинописей, подлинных цветаевских рукописей были изучены им в архивах и музеях. Избранные цветаевские тексты были открыты в новейшее время при непосредственном участии Станислава. Так, после мрачных десятилетий забвения, до нас до нас продолжало доходить живое цветаевское слово, в котором бьётся неугасимый огонь творчества. Общение с Цветаевыми через Анастасию Ивановну вовлекло Айдиняна в круг интересов и предпочтений, симпатий и привычек, которыми была богата эта творческая семья. Цветаевы же вывели Айдиняна на близлежащий перекрёсток дорог Серебряного века, где ему вновь пришлось остановиться, поскольку здесь пребывали мир и слово Константина Бальмонта.
Бальмонт, поэт в чистом значении и в прямом смысле этого слова, был, пожалуй, как это видит автор, поэтом Серебряного века, у которого «Стих рождается внезапно, неподготовленно, экспромтально. Экспромтальность, импровизационность — решающие черты, характеризующие творчество Бальмонта». Поэтическое слово Бальмонта не так легко и просто, как представляется в первый раз прочтения, Ст. Айдинян чувствует и видит в нём (в бальмонтовском слове) практически зримые смыслы, обнаружить которые он приглашает и нас, предлагая стать участниками оригинального эксперимента: в известном стихотворении
Рождается внезапная строка,
За ней встаёт немедленно другая,
Мелькает третья ей издалека,
Четвёртая смеётся, набегая.
И пятая, и после, и потом,
Откуда, сколько, я и сам не знаю,
Но я не размышляю над стихом
И, право, никогда — не сочиняю.
«…заменить слово «строка» словом «волна». Это волна «встаёт», это волна «мелькает» издали, это волна «смеётся набегая». Волновой, накатный характер большей части поэзии Бальмонта неоспорим… Поэт не знает, откуда, из какого источника бьёт родник встающих, набегающих строк. Он, «право, никогда не сочиняет»… И стихи его полнозвучны, как волны…» И сам Ст.Айдинян тут же подчёркивает свою мысль-догадку следующим заключением: «В силу мощного темперамента — гармоничная мгновенность, точечный взрыв появления стихотворения — вот о чём идёт речь».
Миры Бальмонта и Цветаевых хоть и не в стиле, не во времени, не в дружественности, а в пространстве и слове пересекаются на перекрёстке, называемом Шуя. При этом городе Ивановской области несколько поколений предков Марины Ивановны несли священническую службу в приходских церквях. Как в городе, так и в окрестных сёлах с амвона храмов они обращались к пастве со Словом Божиим, сжигая её сердца глаголом. И прадед Марины Ивановны, и дед с братьями были любимыми народными пастырями, мастерами слова; и отец, Иван Владимирович, учился слову в этих местах: сначала в Шуйском духовном училище, а позже — во Владимирской духовной семинарии. В эти же годы в Шуе проживал судья Дмитрий Бальмонт, сын которого, Константин, стал со временем одним из величайших русских поэтов, творцом полнозвучных стихов… Слово… вот основа двух миров, пересечённых в Шуе. В самом городе действует Литературно-краеведческий музей имени Константина Бальмонта, а в селе Ново-Талицы Шуйского района — дом-музей семьи Цветаевых, имеющий одну из лучших в России коллекций личных вещей и предметов нескольких поколений фамилии Цветаевы.
От Анастасии Ивановны уходит в сторону проторенная ею дорожка, по которой она хаживала и не раз, серьёзно угубляясь в христианскую веру. Это направление стало «частью её жизни», и потому она встретила на этой стезе загадочного и по большей части таинственного человека, вокруг которого сформировалась аура чего-то запредельного, границ которому он и сам не знал. Это был Борис Зубакин — поэт-импровизатор, писатель, скульптор, археолог, художник, артист, гипнотизёр, розенкрейцер, жертва сталинских репрессий. Оказавшись под обаянием мощного зубакинского интеллекта, Анастасия Ивановна, стала Зубакину, читавшему лекции по этическому герметизму, помощником, личным секретарём, изучив для этого стенографию. Их отношения прервались окончательно в 1938 году расстрелом Зубакина по постановлению следственной тройки НКВД. Анастасия Ивановна посвятила поэму Зубакину, где на память приводит один пример из его стиховых импровизаций…
Но слово о Зубакине, сказанное и не раз своему секретарю Айдиняну, упало на благодатную почву — ещё за несколько лет до знакомства с Анастасией Ивановной, Станислав Артурович был вовлечён в круг одесских интеллектуалов, друживших с семьёй Цомакион, основатель которой Георгий Фёдорович, человек блестяще образованный, обладавший разнообразными талантами, создал своим пером в своё время целую галерею графически изображенных «призрачных мистических сущностей», ставших по литературной легенде питательным материалом для создания Михаилом Булгаковым портретных обликов персонажей «Мастера и Маргариты».
Эти химеры, драконы и монстры Георгия Цомакиона сродни тем кошмарным видениям, что обрушились в 1917 году на Ремарка после тройного ранения. «Сцены ужасающего кризиса человечности как приковывают, так и отвращают читателя, которому хотелось бы на свежий воздух от окопного смрада и пороховой гари, если бы сцены эти и подробности были самоцельны… — не в них ли основа очерка «Феномена Ремарка»… — посреди ужасов уничтожения у героев проявляются качества духовные — они осветляют чёрные военные тучи ремарковских описаний чудесами сострадания, жертвенности, покаяния». Вот в чём Феномен Ремарка, — с убеждённостью констатирует Ст. Айдинян, испивший из чаши Слова, но пригубивший и чашу Химер…
С дорожки, на которой Анастасия Ивановна встречалась с Зубакиным, а Станислав Айдинян, шедший на слух Слова, с Цомакионом и Ремарком, проулок выводит к Егише Чаренцу, самому яркому и импульсивному поэту Армении первой трети XX века. Здесь тоже перекрёсток, ибо мир Чаренца настолько полнокровен и грандиозен одновременно, что никого не удивляет — память о нём хранит город, названный в честь поэта Чаренцаван! (многие ли выдающиеся поэты, но добропорядочные граждане удостоились подобной чести и славы?); Ужасно непредсказуемый, воевавший в Первую Мировую и Гражданскую войны, поэт Чаренц прославился гениальными стихами, выделявшимися из современных и формой, и содержанием, и стилистикой, не говоря уже об образности! Его довольно скандальная слава не мешала ему творить слово. И такая неуправляемая личность, как Егише, оказывается, был серьёзно увлечён трудами мистика Рудольфа Штейнера, в частности его «Христианством как мистическим фактом»! Став в 40 лет жертвой сталинских репрессий, он, тем не менее, не стал жертвой забвения… Мистика? Возносящее в вечность Слово!
Поэты… Айдинян мягко передаёт через десятилетия поэтического пути словесную эстафету Евгению Чигрину, делая остановку под названием «Мир Чигрина». Здесь, на знаковом перекрёстке уже XXI века, уверенно звучит слово «одного из почитаемых поэтов современной России, следующего неоакмеистической линии, ведущего свою поэтическую строку от наследия Мандельштама», Евгения Чигрина. Чигрин пишет:
Я выдумаю в снегодекабре
Похожую на яркий праздник деву,
Чтоб жизнь другую вылепить во мгле,
Поддавшись сочинительству и блефу.
И с нею выйду за какой-то круг:
Мы попадём в ресничный праздник света,
Вплетая Север в золотистый Юг,
Включая жизнь в нефритовое лето.
«Чигрин — артист стиха. Его метафоры не просто неожиданны, они звучат на собственной интонационной волне — как краеугольные камни, брошенные в море, от них — расходятся круги… В сочинениях Чигрина есть европейское, фаустианское стремление к трансгрессии — море его чувств заливает сушу ментальной логики, его стремит к выходу за пределы, и, выходя, поэт оказывается в богатом элизиуме теней своего подсознания, которое исключительно широко культурно организовано. Тонкие нити связывают прихотливые ряды ассоциаций, многие из которых по сути своей экзотичны».
Двигаясь, — ибо движение есть жизнь, — всё время двигаясь по дороге, как пилигрим, Ст.Айдинян делает остановки у святых для жрецов Слова мест, всякий раз услышав голос- удивительного сказителя, удивительного сочинителя и мастера того именно слова, что не позволяет пройти мимо. Останавливает, задерживает и переполняет неведомым ещё смыслом, невиданными образами. Немного отойдя от предыдущего перекрёстка миров, Станислав оказывается ещё на одном, тоже образованном в XXI веке — перекрёстке мира Светланы Василенко. Ее литературное пространство поражает пластичностью, выразительностью «зримой строки», «открытого» эйдоса… «и тут же — отсвет чуда — когда поэт взмывает в воздух, «взойдя по лучу» над молящейся негритянкой в красной шерстяной кофте… И чудо, мы верим, было —
Под музыку
Баха —
Бога, взявшего себе
Псевдоним»…
Это уже прямо афоризм с внутренней рифмой… Подобные афористические строки встречаются на «путевой карте» поэзии Светланы Василенко…»
Это и сегодняшняя встреча на перекрёстке миров уже XXI века. А Станислав Айдинян движется далее, увлекаемый Словом, подчинённый Промыслу свыше, не столько понимаемому, сколько прочувствованному. Остановки, перекрёстки, миры, слова… Он не копит в себе богатство встреченных им образов, не консервирует под музейным стеклом словесные шедевры, как рьяный, но недалёкий музейный хранитель, — Станислав Айдинян щедро делится с людьми своим жизненным богатством, накопленной мудростью мысли, он своим, ему стилистически свойственным глаголом «жжёт сердца». У него для этого припасено множество приёмов и способов, эффективность которых проверена временем. Одним из способов донесения до читателей своих слов и близких ему текстов является журнал «Южное сияние», главным редактором которого Ст. Айдинян выступает не первый год. В нём, в журнале, сошлись многие тропы мастеров слова, чья творческая деятельность формирует на необозримом поле литературы еще один своеобычный, уникальный мир русской словесности. А Слово — оно всегда выведет на правильный путь.