сборника очерков, повествующих о сёстрах Цветаевых,
их творениях и об их времени
Я эту книгу поручаю ветру
И встречным журавлям.
Давным — давно — перекричать разлуку —
Я голос сорвала.
Марина Цветаева
Мой маяк – у вечности на краю…
Ада Якушева
Итак, благодаря взлёту творческой мысли и многолетним трудам последовательно-верного цветаевской теме писателя Станислава Артуровича Айдиняна, на небосклоне литературных исследований просияла звезда под названием «Четырёхлистник».
Беру книгу – и передо мной оживают «руины романа», главная героиня которого — Анастасия Цветаева. Словно по хрустальной лестнице,** всхожу в быт и бытие семьи Цветаевых.
Ведёт Станислав. Я же, пользуясь находками его как ступенями, следую за ним — к вечным маякам неизречённого света.
Во весь голос
Читаю… Сплошной запой… не оторвёшься… закружит… – так отзывается автор «Четырёхлистника» о книгах старейшей в России писательницы… Энергичность жеста… любовная причастность к людям… наделена ретроспективным видением, интенсивностью личности, талантом взволнованности и сопереживания… — пишет о ней самой.
— Не чудо ли, — вопрошает он, — после 50 лет (!) забвения – с 1916-го по 1966-го — творения Анастасии Ивановны (а они неисчерпаемы) оказались востребованными… а с 1970-х и вовсе стали расходиться стотысячными тиражами?!
Читаю — и вижу – оба (даром, что Анастасия и Станислав — имена однокоренные) пишут во весь свой душевный мах…
Так, из пересказа одного из лагерных рассказов Анастасии Ивановны — об урке Наташе, распаренной перед забегом на «голую» дистанцию, и «каэровке», в знак протеста подставившей голову под полено… — следует: зло может отступить перед волевым шагом… в данном случае — кроткой цветаевской героини, перед лицом смерти не побоявшейся поставить себя выше…
Выше… Бессилия Цветаевы не выносят, не их «стиль»…
Сила – и ещё какая! – сила духа и слова… Анастасия Ивановна (А.И. — далее) как в воду смотрела, в 1921-м сочинив сказку про девочек-великанов и пророчески поведав в ней о Марине и себе («лирическом МЫ») — двух сёстрах, обладающих колдовской силой души и мощными голосами…
Про ТАКОЕ говорят – переоценить невозможно.
———
*Здесь – разбор части, где речь — о Цветаевых, не касаясь К. Бальмонта и А. Виноградова.
**Здесь и далее сказанное С.А. Айдиняном выделено курсивом.
Одно из чудес: «…Не станут уж Музей называть химерой»…
Ну, разве не чудо, что их отец, Иван Владимирович Цветаев, был инициатором и основным радетелем Музея изящных (!) искусств, одной из сокровищниц мировой культуры… что был удостоен (не раз) Высочайших аудиенций — самого Государя всея Руси, да и Королевы Греции!..
Станислав Айдинян представляет нашему вниманию дневниковую запись И.В. Цветаева, сделанную 12 марта 1898 году (посреди Великого поста), касающуюся как раз одной из тех аудиенций.
Читая её, я представил себе: вместе с отцом ещё маленьких девочек Цветаевых захожу, как в сказку, в царские хоромы, где «при дверях» стоят лейбгвардейцы Её Величества — рослые, «с обнажёнными палашами», по стенам – картины…
«Пробило половину третьего, дверь отворилась, вышел Государь, одетый по-домашнему, в серую тужурку. Подавая руку, он на моей чиновничьей физиономии не остановился особенным вниманием (чиновники в мундирах… похожи друг на друга, все сияют, как медный грош, и перед высшими лицами все масляно и как-то беспричинно улыбаются), но фигура Клейна /знаменитого архитектора/ в чёрном фраке и безо всякого намёка на украшения (был у него серебряный знак его архитекторского звания, навешанный на него женой, да он и его дорогой во дворец потерял; прихорашиваясь… хватился он белых перчаток, не нашёл их и погнал за ними на извозчике своего человека к жене в гостиницу, /но та/, зная рассеянность мужа, посоветовала поискать перчаток в другом кармане: здесь они и оказались) и, конечно, его очень интеллигентное лицо резко выделялось в глазах Императора, который пристально посмотрел на него не только в первый момент, но и отходя к рисункам опять повернулся к нему головою».
Согласитесь, картина — другого, давно ушедшего времени!.. А слог!..
Государь же в расспросах въедлив, дотошен. Речь – о Ионической, как у Афинского акрополя, колоннаде и радомском песчанике, об античной решётке и верхнем освещении второго этажа, о подробном («превосходном») обустройстве залов и отделке лестницы (мрамором или гранитом). Иван Владимирович отверг стукко (материал из обожжённого гипса) в качестве заменителя мрамора — и заметил, что «нужно мечтать выше, чтобы действительность поднимать дальше обыденного уровня…»
«Государь внимательно слушал… и улыбался».
Под конец аудиенции И.В. Цветаев «счёл долгом принести Ему глубочайшую признательность». «Теперь, — сказал он царю, — не станут уже называть Музей мечтой, утопией, химерой отдельных лиц; отныне он уже получает реальную силу… На что Государь ответил: «Как же не помочь такому симпатичному делу». После этого он возвратился во внутренние покои»…
С тех пор пройдёт 14 лет – и 31 мая 1912 года И.В. Цветаев встретит приехавших на авто Государя и Его всю семью на Волхонке, дабы их с высокопоставленной свитой препроводить в Музей для торжественного открытия.
Вот только для самого Ивана Владимировича радость будет недолгой: через 15 месяцев того, кто всё это затеял, не станет…
Любопытная деталь, касающаяся ещё одного члена семьи Цветаевых: дневник, отрывок из которого приведён выше, более полувека хранился у старшей («королевственной» — от Le Roi) дочери И.В. Цветаева – Валерии, или Лёры (сводной сестры А.И. и Марины Ивановны), педагога-балетмейстера, обучающей детей пластике и импровизированному изящному танцу… в 1966-м – в один год со своим мужем Сергеем Шевлягиным — ушедшей из жизни…
Чудеса того времени
Помимо того, что «Четырёхлистник» предстаёт как подробная аннотация книг А.И. Цветаевой и как летопись (наиболее ярких моментов) семьи Цветаевых, её современников, лично я воспринял сей многогранный сборник статей ещё и как уместное для объяснения многих явлений пособие по эзотерике…
Кажется, вижу воочию, как один из друзей А.И. – Г.О. Мёбес вертит на допросе лампу Ильича – и та на глазах у следователя зажигается… Как другой – благовестник, знающий цену слову, – Б.М. Зубакин (чьи лекции по «этическому герметизму» А.И. записывала на протяжении семи лет) то левитирует в молитвенном экстазе, то показывает чудеса гипноза…
Представляю (как если бы был свидетелем): Анастасия Ивановна мысленно вызывает Зубакина (обходились же без – столь необходимой ныне — сотовой связи: ей достаточно «остро» подумать о нём, вызвав в воображении его образ). И вот — звонок в дверь, на пороге – Зубакин: — Вы меня звали?
Чудеса, — узнаю от С. Айдиняна, — сопровождают сестёр Цветаевых с детства: их мать Мария Александровна – благодаря вещим снам – находит то золотую свою брошь, потерянную в Камергерском переулке, то… седобородого учителя игры на гитаре…
Обе сестры, — пишет С. Айдинян в главе «Незамутнённый источник», — подобно близнецам, случалось, видели одни и те же сны.
«…Я стала верить снам, — пишет в дневнике 14-летняя Ася… – Любовь сильнее смерти». И далее: «Если верить в невозможное, оно станет возможным… Надо сильно желать… — и преграды разрушатся…»
Чудеса продолжаются и когда об уходе из жизни Марины (вдвое меньше Аси прожившей) становится известно Анастасии Ивановне, находящейся в заключении, благодаря… комнатной бегонии: 31 августа 1941 года растение в кадке вдруг дало знать о беде, всплеснув, как в ветре, ветвями…
А.И. Цветаева, со слов Станислава, рассказывает о людях, сумевших выработать в себе способность выходить из тела как при жизни, так и после… реже — по мере удаления от «грустных берегов»… а также о тех «природных» — восприимчивых, подготовленных — людях, кто в состоянии узреть призраки, «лептонные тела», духовные их монады…
Сама она видела, как над гробом Андрея Белого, когда того хоронили, «клубился непокой»… Да и само по себе чудо – мистический круг друзей, в котором А.И. оказалась в 1920-х…
Я, в свою очередь, – в дополнение вышесказанного – призна́юсь, что на протяжении месяца или чуть больше после ухода мамы, самого близкого мне человека, явно, хоть и фрагментарно, ощущал «лептонное» её присутствие… А сколько раз в своей жизни (хотя бы раз в год) «высчитывал» наугад – и благодаря интуиции находил, вслепую идя «на зов сердца» (особенно – когда был нужен… когда звали) — близкого душе или нужного человека, местонахождение которого было мне неизвестно!.. Заведомо предвкушал (ожидая всем сердцем) нечаянную, но желанную встречу с кем-либо, мне не безразличным…
Бывали и случаи, когда безнадёжно опаздывал (на самолёт или на поезд) – и время или ситуация «играли мне на руку»…
Случалось, во сне всплывали образы людей, участвующих в событиях (связанных с каким-либо местом… например, с заброшенным базовым лагерем в одном из геологических моих «полей»), мне ранее не известных, интересные ситуации… Да много чего…
О детстве и ранней юности
С. Айдинян в увлекательных своих статьях выражает удивление и восторг оттого, что 90- (да почти 100)-летняя А.И. сохранила в себе детство.
Оно цвело в писательнице (когда Станислав впервые — в 1983-м — с ней встретился, не чувствовалось возраста), — пишет он… — цвело любовью к птицам, животным…
А.И. обожала собак и кошек, уважительно называла их на «Вы» («А кто может поручиться, что у них в голове», — говорила), сравнивала – по зачаткам осознанности — с «младенцами на руках матери» и даже допускала возможность бессмертия их душ…
Касаясь книги А.И. «Неисчерпаемое», Станислав Артурович заостряет внимание на описании Анастасией ДЕТСТВА как поры оглушительной новизны… времени неполной победы нашего сознания над сказочными глубинами подсознания, ибо ЧЕЛОВЕК РОЖДАЕТСЯ В ЛЕС… времени, когда маленький человек научается привыкать к своему одиночеству… до той поры, пока не придёт рассвет – юность, а затем и вершины зрелости, где в безмолвном величии мира ты слышишь, наконец, хрустальный голос истины, а обо всём, что было, можешь сказать: «дым, дым, дым»…
Не менее красочно о поре детства говорила и сама А.И. в «Воспоминаниях»: «Еле забрезжившую грусть мы продавали за новую радость, бездумно купаясь в щедро лившейся роскоши сентябрьских рощ! Мы не успевали. Это было состояние опьянения. Точно во вспыхнувшей зеркалом панораме открывался волшебный мир осени. Чья-то рука так быстро меняла картины!»
Блестяще написаны у А.И. и «Тарусские страницы воспоминаний». Из мглы времени она выхватывает, оживляет лица, которые встают со страниц в рассказах, воссоздающих не только детство, но и раннюю юность (15-16 лет) с её «первыми пробами сердца»…
Тем, кто хоть раз бывал на тарусских просторах, часть эта «Воспоминаний», думаю, будет особенно близка (кстати, вы не пробовали, лёжа на спине, плыть по теченью Оки?..).
А теперь представьте себе – «Август. Первые жёлтые листики, первый, невзначай, свежий ветерок… Я, набрав… баранок, мятных пряников, конфет, собрала всю нашу шайку (раз в Тарусе меня прозвали – Атаман, — значит, шайка), и мы едем /на лодке/ вверх по Оке, к холмам Велегожа, к Улаю – там, на другом берегу, далеко будем пить чай…»
Ася рассказывает о ровесниках своих, братьях Успенских, делая упор на старшем из них – Шуре… «Я вижу его изредка, узнаю по сердцебиению… Думаю, что выражение ˮземля уходит из-под ногˮ надо понимать, как некое ощущение себя вдруг – в пустоте, выхваченность из того, куда идёшь, с кем. Какая-то ошпаренность страхом, испытываемая при встрече в начале любви…»
«Как можно было во всём этом искать… путь к общению?.. Ока текла, и плыло серебро облаков, и надо было найти – слова… По глади реки – сизая хмурь, огоньки. Пир – позади, теперь – песни, мальчишески-девичий хор… Навстречу – перебивают! – с тарусского бульвара – звуки духовой музыки… Шура и я смущённо глядим друг на друга… Гаря, страдаешь, нет? Кто же вас знает – мальчишки!.. Была тина, и Шура меня перенёс с лодки – иначе нельзя было… Это был всего один миг, я скользнула из его рук, как ртуть…»
«Дни шли, мы виделись ежедневно. Шура становился мне всё ближе… А отъезд приближался…» Далее Ася пишет, как ночью пишет Марине, а «за распахнутым окном шелестят деревья… и все ветви и кусты сада выточены из серебра»…
И вот уже полгода спустя, на Масленицу, после катания на санях, — на танцах в клубе.
«На улице ночь. Из клуба замедленные звуки вальса… Вдруг кто-то пересекает нам путь: Гаря. Он принаряжен… глаза светятся радостью… подходит вплотную и тихо: ˮАся, можно вас на минуту?ˮ Я отхожу с Гарей, и толпа сразу отделяет нас.
– Ты, Гаря, что?
Отводя золотые глаза и очень волнуясь:
— Я хочу с вами поговорить. Может, выйдем?..
Мы выходим на лестницу, и по ней – вниз. Холодно, я дрожу, но слова Гари удивительны:
– Ася, я давно хотел… Я так долго ждал вас! Вы не поймите неверно (он ужасно волнуется, голос дрожит). И за вас я готов… Я всю жизнь…
Гаря понимает, что мне холодно, и, может быть, от этого, от страха, что я простужусь, он торопится, сбивается. Я любуюсь им. И мне жаль его.
– Я готов служить вам всю жизнь, Ася! Я вас люблю…
Он опускает глаза, они полыхают. Он испуган тем, что сказал. Мне очень холодно, я побарываю дрожь.
– Гаря, — говорю… — та́к, как ты любишь меня, вот этой любовью я люблю Шуру – я не хочу лгать тебе. А тебя… я тоже люблю, но иначе…
Он стоит передо мной, весь потухнув, тоненький, выросший с лета… Его смуглое узкое лицо больше не освещено глазами… Я жму его руку – слабую. Узенькую. Крепко жму. Затем взбегаю по ступенькам… иду полкруга одна и вдруг сердце начинает так биться, что я останавливаюсь: в зале сидит Шура Успенский с Марусей Н-ой и глядит ей в глаза…
Позже, «в тяжёлые годы», Ася пересеклась «в невесёлых местах» с той самой Мрусей, при встрече (свело же!) «деликатно не напомнившей победы надо мной 16-летней»…
Пару раз после замужества видела она и пополневшего Гарю, прожившего всего 26 лет и умершего от тифа… А в 1960-х в Тарусе встретила немолодого уже Шуру, который признался, что «был без ума» от неё… а «когда переносил из завязшей лодки на берег, точно огонь нёс»…
«С улыбкой, освещавшей старое его лицо», Шура вспоминал: ˮПомню, как вы прыгали через костры… как венки васильковые в Оку бросали… Вы были озорная девчонка, вас звали ˮатаманˮ»…
Теперь более чем понятна фраза А.И.: «Полноценнее, счастливее детства, чем наше /с Мариной/ детства, я не знаю и не могу вообразить».
Стало быть, БЫЛА СЧАСТЛИВА!
Как утверждает С.А. Айдинян, в ней была обращённость в прошлое («сосало тоской по всему, что было»)… Ей подвластно было возродить в себе мироощущение ребёнка… что само по себе благотворно для здоровья и для души («Будьте как дети» — один из заветов Христа)…
В преклонном возрасте была полна энергии: из детства черпала силы… А с юных лет к тому же и обладала умением видеть себя со стороны.
В детстве «глядела на себя со стороны, понимая – идёт лучшая пора жизни…»
«Я не хочу вырастать», — писала в дневнике, который начала вести с двенадцати лет (а, кстати, сказки – и вовсе с восьми). Хотелось не только каждый миг выпить до дна, но следом и изложить в дневнике все переживания свои, мысли… чтобы впоследствии «этот дневник издать… и отдать всем свою жизнь день за днём, ночь за ночью, горький хмель юности, любви, расставаний…»
Так вот, после всего, что здесь сказано, странно читать высказывание той же юной Аси: «И в сладкой печали, которая душит, выкристаллизовывается всё яснее – мечта: умереть до всего! Молодой»!.. Будто сговорились с сестрою Мариной, устами 17-летней девушки просящей в «Молитве»: «Ты дал мне детство — лучше сказки/ И дай мне смерть — в семнадцать лет!»…
Поневоле вспомнишь о «лунном» их друге – Чародее Эллисе…
Трагический 1913-й
О юности А.И., раннем её («поспешном», как и Маринино) замужестве я бы начал с эпизодов (взятых С. Айдиняном из «Воспоминаний»), предшествующих трагической развязке.
«Наступал новый год: 1913-й. Нашим первенцам было – моему четыре с половиной месяца, Марининой дочке – без малого четыре…
Был вечер, снег, метель… /По всей видимости, преддверие ночи гаданий, канун Нового года…/
Борис /Трухачёв, муж А.И./ и Боря Бобылев /его друг/, выйдя из нашего домика, шли по тихому переулку. Навстречу им из снежной смуты, из полутьмы вынырнуло женское лицо.
Увидев чьё-то из лиц, первое выплывшее из тумана-метели, она выкрикнула звонко и требовательно, колдовским правом гаданья:
— Как имя?.. Но уже выплыло и второе лицо, оба на одной высоте.
– Два Бориса! – крикнули они в ответ, не уменьшая шага…
— А ваше имя как?.. Из сомкнувшейся за ней метели донеслось явственно – и уже затихая, тоже – она спешила прочь:
— Анастасия!
А.И. вспоминает: «Борис сказал мне — это слово /имя, судьбоносное по гаданию, как одна судьба на двоих/ потрясло их, они шли плечо к плечу, молча, и каждый знал, что сердце рядом билось тем же волнением нежданного – и сужденного…»
Переворачиваем страницу. «Каток Патриарших прудов… Я вышла на лёд… моя 18-летняя рука держит руку Бориса, моего упоительного партнёра по льду. Я её держала 16-летней рукой! Мы старше на два года… теперь у нас общий дом…
Будто коньки дрогнули под нами… руки сами легли крестом меж нас…
Прилив тоски… сотрясает меня… пролетаем мимо Коли Миронова /другого друга мужа… многие наверняка видели «зимнее» фото 1912 года, на котором – Ася, Марина, а посреди, чуть выше – в котелке — он/. Его глаза неотрывно смотрят на нас.
На Борисе та же шапочка… Что же стало другое? Но ведь я люблю его!»…
Далее А.И. описывает, как «Борис, его оба друга детства и я /Ася/– пошли в театр смотреть ˮИдиотаˮ…
Мне кажется, это одно из самых сильных впечатлений моей жизни… Играли безумную эту вещь так, будто луч этого безумия пал со страниц Достоевского…
Вот мы четверо… сидим, не чувствуя кресел (- земли!), забыв о театре, и живём меж Мышкиным, Рогожиным, Аглаей и Настасьей Филипповной до их конца»…
Когда после спектакля, молча обойдя пол-Москвы, они все четверо пришли домой, «кто-то снял с меня шубу, повесил. Глаза Миронова неотступно смотрели. Мой Боря или мой второй Боря зажёг камин. Только пламя открыло наши глаза, отомкнуло уста. Оно нам сказало, что мы навек обречены друг другу»…
«…Потом Боря Бобылев принёс мне пузырёк с белым порошком. Это был цианистый калий. Может быть, он и я захотим когда-нибудь, скоро? Мы говорили о том, почему нельзя умереть в вальсе? Исчезнуть, перестать быть?..»
А в следующем абзаце: «Я всё реже молюсь, всё отчётливее отвергаю Бога»…
Будто бес в ней сидит: «лист за листом» сжигаю в печке «повесть, любимую… расцветавшую»… Страшный акт!..
Раньше ли, позже – Ася написала ему, Бобылеву, письмо, «документ человеческой безысходной печали и нежности… Это было воспоминанье о трагизме безнадёжных бесед, о пожатии рук и тоске юных уст, не ищущих поцелуев»…
«…Отослала его – и забыла, среди… метаморфоз встреч и прощаний, среди печалей и восхищений, забот и усталостей дня.
Будет день /после того, как, встревожившись, ходила она к нему с ˮпальмой мираˮ — оставила горшок с гиацинтом и записку: ˮпочему не приходишь?ˮ/… день, когда я его вспомню».
Вспомнила /то письмо/ – когда рано утром 6 февраля 1913-го («почему-то весенний день») — доложили, что… «Борис Сергеевич отравился»…
«Мальчик мой! Мой чудесный друг… Юный, ещё не коснувшийся бездн…»
Его горничная, много раз потом с плачем рассказывала, что, придя от них, Боря «долго играл на скрипке»… и что — после всего — нашла в комнате «мокрый от слёз платок».
В конце его, Асиного, письма (потрясённая Ася, опередив всех, нашла его) «вбок от подписи» была «приписка карандашом, Борина: ˮУпрекать Асю в том, что она женщина, значит не понимать целой, иной части её душиˮ»…
Огонь увёл одного из них… И кто знает, как долго стояли они перед той «жертвой», когда «в тишину пришла вызванная кем-то Марина. Бледная, с закушенным ртом, с просветлевшими заплаканными глазами – села у огня, протянув к нему – погреть – руки»…
Увы, неосторожный (просил соседей-студентов – спасти… и до этого проводил на себе эксперименты – испытывал на себе разные реактивы) поступок тот словно подвёл черту и перед будущим его друзей… покорёжив и смяв их судьбы, «заставил задуматься… но и опомниться»…
А так всё начиналось – каток, театр, разговоры, юмор даже… и это: «… мои 18 лет дышали легко и радостно»!..
Асе пришлось оправдываться (в дневнике): «…Я не пряталась. Не лгала. Не лукавила. Всё было на виду, явно. Всё было Борису /мужу/ ясно, любовь его друга Бори ко мне… упрекнуть можно было, только если бы мы обманывали… перешли черту… Мы… даже не подошли к ней. Ни Боря, ни я не тянулись друг к другу физически. (Трудно поверить? Но так. Боря был юноша. Я – и до него, до Бориса /мужа/, так долго отвращалась физической близости. Перешла черту только для Бориса и с ним. В эту область никто мною не был впущен. Жена, я была верна Борису. И он это знал.)»
Не поверили. До похорон ещё пришла золовка Маруся, наговорила что-то Борису… после чего он пропал. Вначале – на неделю, затем (после никчёмных нескольких приходов) — и вовсе…
И если б не Миронов!..
«Я чувствовала, что ещё никогда никто не был так добр ко мне, так рыцарственен. Чувство горя о Боре, тоска по Борису, благодарность к Миронову – сливались в одно, наполняя сердце до верха. (Нет, нет, я боялась себе сознаться, что смутно догадывалась, что Миронова я – люблю…)»
Потом было признанье Николая Николаевича, как Ася звала Миронова.
«Я не помню его слов мне. Но знаю, что движенья друг к другу — не было: меж нами была смерть и долг (мой, к Борису)… Мы ходили, и счастье летело с нами, и ночь слушала нас»…
«Я вас полюбил навсегда, Ася…», — сказал он ей перед отъездом в Сибирь (21 марта 1913-го). А Ася всю жизнь хранила в себе «ни с кем не сравнимый, упоённый восторгом взгляд».
«Дёготь клеветы… горечь дней»… «Я была всеми брошена… Я не знаю в своей жизни другой такой смутной поры».
Отец Бобылева приходил к ней, чтобы убить… Напугал – пьяный.
У неё «ещё был цел пузырёк с цианистым калием… Подержав его в руке, /с отвращением/ уничтожила»…
«В Столешниковом переулке мою руку взяла цыганка. Насильно. Всплеснулся голос… Сказала, что я пережила смерть, недавно. Умер молодой, светлоглазый. Меня любил… Я шла, вырвав руку. Была сияющая весна».
«Миронов, вставший тогда на мою защиту… — по просьбе моей… уехал в Иркутск… Мои 18-летние плечи вынесли всё без малейшей помощи — …чудом!»
— Смотри, — обратилась седовласая женщина к слушающему её историю Станиславу, — каким цветком распустился шатавшийся стебелёк, склонившийся /теперь/ ниц, к Евангелию, к добру, перед лампадкой!
На грани непоправимого – и чудо встреч
Пройдёт ещё три года – и Миронов (было в нём что-то демоническое) объявится.
Из романа А.И. «Amor»:
«Прямо ко мне, шагом, крупным и твёрдым, полоща в ветре полы шинели, переходит пути человек в высокой папахе… Забыла, что так улыбается… Что так сияют глаза: мрачной и восхищённой нежностью, в ней спаялись Рогожин и Мышкин… Стою, онемев. Чувствую ровно столько, сколько надо, чтобы сойти с ума. Сесть в поезд с ним и никогда не вернуться…»
Это чувство чуть не стоило А.И. Цветаевой жизни — её второй муж /успела за это время выйти замуж гражданским браком/, Маврикий Минц (1886-1917), отчаявшись, хотел дать яду ей, их сыну Алёше и себе… но сдержал руку, не совершил непоправимого.
А она… Она любила их двоих: одного страстной, другого – родственной любовью…
Любовь же Николая Миронова к Анастасии Ивановне была безмерна, — подытоживает Станислав Айдинян, — но с такими долгими – на годы – расставаниями….
Да, с расставаниями, проводами: «…Лицо любимей, нужней всех – рядом…»…
И – с «сияющими зарницами» — встреч…
Являлся — как снег на голову, прямо с фронта (с Гражданской)… или (уже в 1933-м) — с края земли (из Владивостока), где у него была своя шхуна (именуемая, как в сказке — «Конёк-горбунок»)…
Входил – и «прожитых лет как не бывало, все – с плеч»…
О музыке и стихах
Во второй половине своей жизни А.И. словно задалась целью оживить всё, что было до… Год за годом, склоняясь низко над листами бумаги, оживляет она события далёкого прошлого. В 1989-м, когда ей уж — 95, в журнале «Музыкальная жизнь» жемчужно-легко, блёстко, будто взмахами пера пишет А.И. о певцах, выступавших в довоенной Москве… А три года спустя, в 1992-м, в книге «Неисчерпаемое» делится впечатлениями от встреч с чудной пианисткой Марией Юдиной (сама А.И. в 39 лет возобновила игру на рояле) и от общений с ангельской певицей Анной Герман!..
А ведь сёстры Цветаевы, получившие в детстве музыкальное образование, — останься жива их мать — могли стать музыкантами!
Стали литераторами. Марина – поэтом-классиком. Анастасия, в юности стихов не писавшая (душа просила широты прозаического листа), после сорока (с 1935-го) стала всё ж писать их. Понемногу, на английском сначала, затем – на русском… в застенках, в аду тюремных переживаний – в воздух… вплоть до 1943 года, когда в заключении на Дальнем Востоке узнала – два года от неё скрывали – о гибели Марины…
«Сам собою иссяк источник стихов», — резюмировала.
Позже на вопрос, как и когда она стала писать стихи, А.И. отвечала: «…Начала – и кончила». Хотя, случалось, по стихотворению в год писала…
А как декламировала! С. Айдинян красочно описал жестикуляции её при чтении стихов (своих): женственно, плавно взлетала её тонкая сухая рука, когда она чертила узор в воздухе, ритмически, ещё и ещё повторяя стихи, вслушиваясь…
Воскрешая преданных…
Что до мемуарного труда А.И. — «Воспоминаний», — «Написано языком сердца… дышит почти восстановленным жаром тех дней…» — откликнулся Борис Пастернак (признался, что плакал над страницами ещё не опубликованной книги)…
«Проза, насыщенная электричеством памяти» — восторженно отозвался в 1972-м и Павел Антакольский…
Поэтично насквозь… Текст уводит за собой, — пишет Станислав Айдинян, и оговаривается: — если читатель сердечен по природе — ищет в книге ассоциативную память собственного сердца…
«Воспоминания» — рассказ о русской интеллигенции начала века, — подытоживает он, – в расширенном виде уникальный портрет эпохи.
Замечу, в зорких своих статьях С. Айдинян и сам расширяет галерею портретов. Послушайте-ка, как вспоминает он о поэте Арсении Тарковском, навестившем их с Анастасией Ивановной в Коктебеле:
У него было нагноение культи /ногу потерял на фронте/. Опирающийся на протез, ходил тяжело, ещё и опирался на костыль. К Анастасии Ивановне относился молитвенно. Когда она нас /со Станиславом/познакомила, протянул мне твёрдо руку и представился – Тарковский… Не «Арсений Александрович», а именно «Тарковский»! В этой «номинации» — твёрдость, достоинство; лицо его было выбелено от страданий и казалось молодым. Вот что роднило его с Анастасией Ивановной. Видимо, талант, если он истинный, таинственным образом перечёркивает образ старости.
«Вы делаете то, что Вам одной дано, — воскликнула в 1958-м в письме к родной тёте вернувшаяся из ссылки дочь Марины Ивановны, А.С. Эфрон (последний раз до своих арестов они виделись 20 марта 1937-го), — делаете это за ушедших, возвращаете им голос, зрение, жизнь»…
Воскресая в памяти известных, порой преданных забвению людей, А.И. старалась это делать с высокой достоверностью, без приукрашивания, без «бронзовости», к которой как раз призывала её племянница Ариадна. В своём письме к А.И. в 1959 году А.С. Эфрон упрекала её за то, что та упомянула о «Марининой дерзости и грубости, скрывающих большую душевную ранимость»… «Мне ли копаться – да и Вам ли? – пишет Ариадна Сергеевна, — в промахах, расхождениях с моралью сгубившего её с позволенья сказать ˮобществаˮ?.. Я считаю — одних слов Вашей матери, что Муся с 4-х лет подбирает рифмы, мало… Если мамино детское своеобразие заключалось только в драках с Андреем, притеснении Вас и в постоянном прибегании к протекции Валерии против матери, то откуда же впоследствии взялась поэзия?..»
«Считаю, что права именно моя память, забывшая плохое», — заключает Ариадна, к сожалению, не очень-то ладившая со своей матерью во второй половине 30-х годов, позже и сама называвшая их отношения в тот период «шероховатыми»… (Резко разошлись, — пишет С. Айдинян… Сама же Марина Ивановна в письме А.И. Цветаевой отзывается о ней и вовсе жутко: «В Советский Союз едет Аля. Будь с ней осторожна… может заиграть человека»…)
Кстати, по словам С. Айдиняна, сама Ариадна далеко не всегда «возвышенно» (злопамятно) отзывалась об окружении матери… Отличалась резкими суждениями и неоправданной ревностностью по отношению к её памяти. Если, к примеру, замечала, что в повествовании у «тёти Аси» образ Марины Ивановны уходит на второй план, а приоритет, скажем, — у сводной (для тётушки) сестры Валерии, А.С. Эфрон могла назвать это «изменой» и призвать писать «без оглядки» (на Лёру… кстати, на тот момент ещё более старую, чем Ася, Валерию Ивановну, соседку свою по тарусской даче)…
В «Воспоминаниях» А.И. воскресала того же Пастернака, с которым общалась чуть ли не ежедневно (начиная с 1923 года, когда он явился к ней со сборником стихов «Ремесло», переданным ей из Чехии Мариной, и вплоть до 1937-го, когда Ася «загремела» в лагеря… после чего не виделась с ним 22 года, до 29 июня 1959 года), описанием его смеха:
«Смех Бориса! Кто опишет его! Это внезапное вскипание подводных глубей вокруг озаряющего всё его существо потока солнца. Он, потрясённый, теряет власть над собой, рушась в захлёб счастья»…
(Слышу – и представляю — «гудящий» его голос.)
Помогая А.И. разбирать бумаги, — пишет С. Айдинян, — я обнаружил листок… А листок тот, как оказалось, содержал текст интервью, взятого у Бориса Пастернака внучкой Леонида Андреева — Ольгой Карлайль — в январе 1960 года. Там, в частности, Борис Леонидович высказался в целом о поэзии В. Маяковского — к моему личному огорчению (мне нравятся его поэмы) — как ему чуждой… Зато любовно – о поэзии Есенина («передал запах земли русской»)… И, что особенно важно, нежно — о М. Цветаевой. Б.Л. Пастернак сказал, что Марина «совершенна с самого своего дебюта» и что она больший поэт, чем А. Ахматова…
Об увлечениях молодости и обете А.И.
Странно (жаль), что А.И., как и Марина, «носящая в себе готовое чувство любви», не увлеклась Борисом. Не сложилось — связывала живая (а не только эпистолярная, как у Марины) многолетняя дружба.
Жаль, что и к Андрею Белому, с которым тоже дружила, у неё «ничего не было»…
И вообще, А.И. отличалась свободолюбием. Как в раннем стихотворении М. Цветаевой «Аллеи дремали…»: «Свобода – дороже любви!» Желание «быть вольной птицей» несла, превозмогая чувство одиночества, через всю жизнь.
И ранее, как понимаю, не изменяла своему кредо — высокой нравственности, а тут — благодаря данному ею в 1922-м обету аскезы — стала вовсе морально несгибаемо-стойкой… И — когда! Как ни парадоксально, — в пору разгара (разгула) сексуальной революции, учинённой социал-активистами в молодом государстве.
А что за обет? Анастасия Ивановна поклялась не лгать, не поддаваться зову низменной, греховной составляющей человека… Запрещала себе пить вино, есть мясо, курить, прочие мирские соблазны… (И это – притом что перед революцией её, наоборот, привлекают те, кто освободил себя от всех запретов… кто не покаянен ни перед кем!)
Очевидно, если иметь в виду, что ни с кем после двадцати семи лет не собиралась связывать свою жизнь, что помимо религиозного чувства, сказывалось, видимо, и нежелание А.И. ограничивать одинокую свою свободу, и эгоцентризм, который прозвучал в её книге «Дым, дым и дым. 1916»: «Никогда не полюблю человека больше своей души. Я люблю: вечность, тьму, тишину, тихое движение времени – и среди всего этого — себя…»
Или: «Обожаю тишину и себя в ней… жить вдвоём нельзя…»
«Я обманываю… всех… тем, что не могу остановить своё очарование, к ним идущее… как если бы каждый из них был единственный… Каждому я хочу добра – и каждому несу страдание…»
Увы, ещё в юности её и сестру Марину не покидало чувство одиночества, так как казалось – «нас бросили в мир и забыли»…
Но в том-то и дело, — пишет автор «Четырёхлистника», — юная Анастасия способна забыть отчаяние брошенности, отдаться возвышенному чувству, налить до краёв солнечную чашу. Но вино молодое, хмельное, бурное выпито, и на дне вновь осадок горечи…
С юности привлекали её одновременно и уединённость, и насыщенная бурными событиями жизнь: «… И как я рвусь от каждого горя – скорее в тепло, к себе!.. Я так восхищённо встречаю галоп событий!..»
Как пишет Станислав Айдинян, сетуя на художественный крен в искренность автора «Воспоминаний», в юности сёстры Цветаевы искали и находили человека… на какое-то время… потом жизнь менялась… наступали сломы эпох… а душа всё ждала новых надмирных встреч, новой любви…
Читая «Воспоминания», понимаешь, что А.Цветаева, как никто, воплотила жажду любви, столь печально и высоко свойственную человеку… Воплотила – поначалу, обретя — ненадолго — счастье с насмешливым, но романтичным Борисом Трухачёвым, первым своим мужем… Ещё — когда налетел шквал чувств к Николаю Миронову, царскому офицеру, самой роковой её страстью (которую Ася «топила» в рояльных звуках): томный бархатный голос, гитара, нрав порывистый, цыганский, «юности моей девятый вал»… Увлекла (платонически) кончившаяся трагедией дружба со студентом-химиком Борисом Бобылевым, на могилу к которому долго ещё ездила — «целовать влажный песок холмика»… Воплотила – отчасти, на полтора года (как и в первое замужество) – зажив под одной крышей с любящим и понимающим её вторым мужем — Маврикием Минцем, самым преданным из друзей…
И, кажется, всё… если не считать — вспыхнувшей зарницей на миг — «встречи-прощания» с Владимиром Нилендером – «виновником» Марининого «Вечернего альбома», старинным другом очарованных им сестёр, в неё, Асю, влюблённым…
Впрочем, сей «перечень привязанностей» в молодые годы, в основном — трагические «трения» души о душу, нисколько не характеризует Анастасию Ивановну как любвеобильную героиню. Скорее — как не вполне удачливую в исканиях… Увы, А.И., ссылаясь на стихотворение Семёна Надсона «Только утро любви хорошо», не особенно верила в долговечность любви…
Чудо «Дыма…»
Однако, читая одну из глав книги А.И. «Дым…», включённую в «Четырёхлистник», узнаём ещё об одной привязанности 19-летней Аси – о большом её чувстве к 30-летнему художнику Николаю Хрустачёву, от которого Цветаева потеряла голову, как и он от неё…
Так вот к концу приведённого С. Айдиняном отрывка — бальзамом на душу — трижды звучит рефреном – уже не про «утро любви», а – оптимистичное: «ЛЮБОВЬ НИКОГДА НЕ КОНЧАЕТСЯ».
Не могу удержаться, чтобы не привести выдержки из той главы:
«Сегодня какой-то поразительный день. Кратко: я счастлива… И весь этот день проносится над головой моей, над синим заливом Феодосии, над 19-ю годами, — в силе и славе своей!.. У меня сердце бьётся… я иду — на что – не знаю… на то, чтобы… прыгнуть в поезд /вслед/, кинуть руки на плечи… Ах, как я была права, что любовь никогда не кончается!.. Навек я запомнила мои утра у него, и затем его вечера у меня, и тот вечер… по дороге к нему, в серебристом платье, с чёлкой моих русых волос… теперь уже прелестный рассказ, это уже сбоку от пути моего. Но… повторяю: любовь никогда не кончается. И затем: всё это было, было: и горько, и глубоко!.. До следующей минуты тоски… я прощаюсь с Вами, до следующего раза, когда вновь пойму. Что любовь никогда не кончается. Тихо и легко, серьёзно и в то же время играя, я губами касаюсь Ваших волос, и где-то земля для нас всё-таки ˮвертитсяˮ… я настаиваю на этом…»
Ну, правда, здорово же! Ритмическая проза! Особенно – если знать, кому принадлежат литеры (героев), которые, с подачи А.И., расшифровывает в своей книге С. Айдинян… А поэтому очень, очень жаль, что такой большой писатель, как Леонид Андреев не разглядел рецензируемый им «Дыма…», отторг его, дал резкую критику и самой писательнице (ранее в своём отзыве позволившей себе упрекнуть мэтра в «фальшивой ноте»).
Марине Цветаевой, в этой связи, больше повезло с первыми рецензиями (на «Вечерний альбом», к которому даже Н. Гумилёв был благосклонен: «…не только милая книга девических признаний…»). Впрочем, достаточно привести отрывки из другой – примерно того же времени – рецензии откликнувшегося на «Дым…» критика П. Сурмина – и всё встаёт на свои места:
«У неё сжатый, лаконичный, оригинальный стиль, слова, — острые, как стрелы. Но мыслит она ˮиграючиˮ… Мысли — будто словесные маски, она меняет их одну за другой – это её забавляет, опьяняет. Но порой… ощущает ˮхолодок в сердцеˮ… Холодок проходит – и она снова готова весело обнажить душу… чувства ˮсовременной душиˮ… Писательница обладает большим и жизненным талантом… чувствует жизнь как что-то неуловимое, неосязаемое, слишком летучее, как дым, что тает в небе…»
Далее критик выражает надежду, что А. Цветаева и впредь будет «блистать парадоксами, акварельно зарисовывать миги своей жизни»…
Чу́дно! Но С. Айдинян в общей своей оценке книг сестёр Цветаевых идёт ещё дальше – пишет о ключе к тайне их творчества… ключе, который лежит в хрустальных далях, чьё имя – Бессмертие…
«Вижу бездну»
До «Дыма…» была у А.И. ещё одна книга – большого одиночества и большого отрицания – «Королевские размышления. 1914», составленная, как и «Дым…», из дневниковых записей. Атеистическую книгу эту (в которой, отталкиваясь от идей «отражающего бездну» Ф. Ницше, она пыталась идти дальше — «танцевать на канате над бездной, пока не закружится голова»), как ни странно, пропустила цензура. Рассуждая о бесконечности пространства и безнадёжности всего, А.И. недоумевала (крик ищущего «Я»): «Неужели бог, создавая человечество, не мог выдумать для него иного пребывания, чем шарик среди пустоты, который вдобавок ещё и летит? Что за нелепость!» (А чем плохо? Полагаю – удачный Замысел!)
В книге – философский вздох над миром – о бесцельности, тщетности бытия. Но каким нигилизмом надо обладать, чтобы утверждать, что «нас прислали насильно жить, и мы имеем право уйти, когда хотим» (странно – «заставить жить»!) и не признавать даже «Бога в себе»!
Может, и впрямь – поветрие времени?.. Хотя… С. Айдинян, объясняет смысл такой концепции оригинальностью, стремлением не идти на поводу уже созданного… считает, что книга 20-летней девушки не столь уж мрачна. Напротив, в ней — даже задорное, неповторимое обаяние бунтарского, талантливо отрицающего полёта в жизнь… И, в конце концов, – падением звезды в тёмном небе – находим — признание автора «Размышлений»: «Вижу бездну – и верю в людей» (это — тройным – противоречивым – рефреном в книге).
В зрелом возрасте А.И. говорила, что книга отражает «заблуждения её молодости». Более того, 75 лет спустя после написания «Размышлений», в 1989-м, уже всеми признанная писательница рассказала С. Айдиняну, что в 1919-м ею была подготовлена к печати книга-опровержение, в которой на тот раз речь шла не об отрицании, а утверждении духовной жизни…
Сорвалось: в то время книге не суждено было выйти в свет.
Побеждая желания
Тема увлечений А.И. (поздних) — спустя почти полстолетия после данного А.И. обета — присутствует и в посмертно изданной повести Анастасии Ивановны «История одного путешествия».
…Случилось это в 1971-м в гористом, морском, ветровом уголке Восточного Крыма – Коктебеле. Очарованная молодым поэтом Валерием Исаянцем, показавшимся ей поначалу «ангелом» (растаял лёд её одиночества), А.И. взялась выпрямлять ввысь душу этого человека.
Увы, тот бой она проиграла…
Однако, по свидетельству С. Айдиняна, последнее земное своё очарование А.И. испытала не к Валерию, а годом позже — к 60-летнему переводчику и поэту Алексею Шадрину. Об этом можно прочесть в очерке Анастасии Цветаевой «Зимний старческий Коктебель».
Из дневниковых записей 10-15 ноября 1988 года (с «перешагом» в 1911-й и 1960-1970-е годы), отличающихся исповедальной искренностью, узнаём, что в Коктебеле у А.И. был ещё лирический спутник, которому она читала стихи, — кардиолог Юрий Гурфинхель. В лирическом её описании это выглядело так: лишь он и она – «вдвоём» — «на фоне Коктебеля» как часть природы…
А.И. умела побеждать желания (ничего не желать для себя), и в этом помогали ей своеобразные молитвы к Сострадательному Верховному Существу. Вот вкратце одна из них – «молитва спутницы», которую приводит С. Айдинян:
«Господи! Ты, который всё можешь, Чьё Сердце… бьётся чудесами… Сделай со мной маленькое чудо – чтобы не искушалась я искушениями… Я ведь знаю, что мы получаем только когда отдаём, знаю и то, что надо жертвовать, не рассуждая… Научи мня побеждать себя!»
Там же, в Коктебеле, Анастасия Ивановна однажды, в 1914-м, видела солнечное затмение: «половина неба была тёмной, светила луна, а в другой половине неба было солнце»…
Вспомнился ей и не менее давний эпизод (там же и, по-видимому, в том же году), как с компанией писателей стояла она в сумерках на берегу и зачарованно смотрела в небо — на встающую над морем жуткую какую-то луну… когда один из них — Алексей Толстой — сделав «большие глаза», воскликнул: «Вообразите – мы последние люди на земле, и это конец света!..»
Начало мытарств
Апокалипсиса, слава Богу, не случилось. Но спустя три года был СЛОМ ЭПОХ: новое время поставило существование многих из живущих с ног на голову… заставило по-другому взглянуть на мир…
И если б не вера… Только глубокое религиозное чувство помогло Асе – идеалистке, не скрывающей убеждений, — перенести (пережить) страшные провалы в аресты, заключения, ссылки… У Анастасии — буквально «головой вниз – в котёл: в кошмаре кухонной работы» вынуждена была пребывать в лагерном аду…
Собственно, мытарства начались раньше, в 1918-м.
Вспоминала о них спустя семьдесят лет. С присущей ей долей иронии рассказала (надиктовала на магнитофон С. Айдиняну, включившему затем этот монолог в «Четырёхлистник» в виде главы «А. Цветаева в Судаке») об осеннем – в октябре или ноябре — переезде с маленьким сыном из Коктебеля в Судак в 1919 году.
А дело обстояло так. Елена Оттобальдовна (Пра), мать М.А. Волошина, у которой А.И. до осени жила, сказала ей с наступлением морозов:
— Ты тут зиму, Ася, не проживёшь… ребёнок на руках, лет семь Андрею… а мы с таким трудом достаём дрова… поговори лучше с Герцыками… поезжай в Судак…
«И решила я туда поехать, — рассказывала А.И., — а мы с Пра в это время уже посолили капусту на зиму. Муки достала. Купила пудовую канистру подсолнечного масла… Которую, между прочим, подняла, приехав в Судак, одним пальцем, потому что она стукнулась о какой-то болт на телеге и «улила» этот пуд на всю дорогу…
Со мной поехал возницей молодой человек, и так как он был не татарин, не еврей, то начал пить с того времени, как мы тронулись, и в каждом месте, где только была какая-нибудь возможность… пил и пил, бедняга, а мне приходилось ждать… И когда мы до гор доехали, он был уж совершенно пьян…
И вот когда мы… Ночь была, а выехали мы днём… Корыто с посоленной капустой… хлюпалось так, что её сок пролился на муку… Потом мешок картошки, где-то там разорвавшись, высыпался в осеннюю грязь… и мы её собирали и клали в подкладку шубы, которая была бархатной… Так вот, когда мы доехали до Коз, где была какая-то таверна, он /кучер/ полез – как он не свалился, не знаю – наверх… где, когда выпил, вероятно, уснул…
Луна взошла, холодно, лошади копытами разбивают ледок, а мы с Андреем сидим в мажаре – и он /сын/ вздумал утешать меня:
— Но ведь это когда-нибудь кончится…
Сама же я в это время мечтаю, чтобы зелёные на нас напали, выпрягли бы коней…
Всё-таки спустившись под утро, кучер заявил:
— А как ты есть жидовка, то я тебя дальше не повезу!»
Далее А.И. описывает, во что была одета и как выглядела она: серый, похожий на пальто, халат с кистями, на голове — ермолка с рюшем, а из-под неё — кудри до плеч…
В общем, никак не хотел везти их пьяный возница дальше. И пришлось А.И. вынуть из-под халата и показать крест… После чего с горем пополам доехали они до Судака, к Алчаку… где кучер пошёл стучаться в дом Кржижановских (А.И. суждено было провести там зиму) и снова заснул, а А.И. пришлось проявлять чудеса храбрости и решительности, чтобы усмирить злобного пса который («может быть, презирал, что я женщина, не знаю»), растрясти возницу и чуть ли не на себе вести его к телеге… После чего ехали они ещё километра четыре — до двора, где жило семейство Герцык (почти всех их расстреляют спустя год с небольшим)…
Имеющей своё суждение – не место на воле
А представьте себе, каково — маленькому её сынишке, вынужденному терпеть многие лишения вместе с матерью!.. Благо, в 1923-м в Анастасии Ивановне удаётся пристроить его в неплохой детский приют у Девичьего поля (предполагаю – в самом начале Малой Пироговской, где в 1950-х я жил неподалёку, у Новодевичьего)!
Сама А.И. в это время живёт случайными заработками, пишет… Узнаёт о женитьбе Н. Н. Миронова… В 1921-м по рекомендации выдающихся философов Михаила Гершензона и Николая Бердяева её приняли в Союз писателей (в котором она будет состоять до 1932-го).
Но в воздухе висела уж неизбежность… Из очерка А.И. «Сон наяву, а может быть, явь во сне» (о временах Гражданской войны) читаем: «…И женщина в широкополой шляпе разносит прощальные записки /это А.И. извещала жён приговоренных к расстрелу в Крыму белых офицеров/… ибо природа человеческая эгоистична, большинство хочет блага лишь для себя, а гибель от этого – всем…»
Конечно, не все были эгоистичны. А. Цветаева, наоборот, жертвуя собой, в самое трудное время «сжигала себя»… а духовное её начало лучами Истинного Солнца освещало лица, события…
Анастасии Ивановне, можно сказать, повезло, что – прежде чем впасть в свинцовую тяжесть лагерного забвения — около восьми лет, с 192-го по 1932-й внештатно служила – пусть заполняя библиотечные карточки — в музее, основанном её отцом, — Музее изящных искусств (всё не на стройке лагерной!)… и что до 1937 года её «держали» в Москве, хотя и предупреждали (в частности, советский писатель Протасов), что «таким — имеющим своё суждение — в столице не место»… Всем было понятно, что она «слишком идеалист»…
Впрочем, первый её арест (продлившийся 64 дня) был не за горами. Забрали Анастасию Ивановну в апреле 1933-го. Благо, её друзья-писатели, среди которых были Горький (к нему А.И. ездила в 1927-м на Капри, в Сорренто) и Пастернак (всемилостивейший), хлопотали за неё…
Второй – неизбежный, видимо, — арест (вместе со всеми тетрадями, которых она уже не увидит) — когда никто уж не мог помочь — прогремел восемьдесят лет назад, 2 сентября злосчастного 1937-го.
Тогда её вместе с сыном взяли в Тарусе.
И — началось (Люцифер сумасшедший с божественной силою закрутил мироздание в обратную сторону)… Ночь в тарусском остроге… пять месяцев в Бутырской тюрьме… следствие… допросы… «конвейер» по 40-50 часов… лагерь… ссылка…
Надо было выживать… Дочери заслуженного профессора там, в заключении, оставалась разве что «блажь» — рисовать портреты зэков да писать (и то — когда миновала полоса тяжёлой физической работы)… писать мелким почерком на тонкой папиросной бумаге, которую затем она тайком передавала на волю (и которую потом, увы, «выкурили» вольнонаёмные)…
После освобождения, в ссылке о своих «приключениях», как называла сама А.И. тяжелейшие годы испытаний несвободой, нуждой (вынесла — ибо, как признавалась, основой твёрдости её с 27 лет было христианство), Анастасии Ивановне и поведать-то особенно некому было. «По свежим следам» — начиная с детства — изо дня в день рассказывала старшей своей внучке Рите, маленькой ещё девочке… Пыталась по памяти восстановить утраченное, чтобы поведать миру о судьбах людей, вместе с ней проведших многие годы за колючей проволокой, в ссылке…
В 1990 году — благодаря редакторской помощи С. Айдиняна — увидел свет её автобиографический роман под названием «Amor» (то есть ЛЮБОВЬ в духовном смысле), посвящённый теме преодоления, возвышения…
Стремительность и блеск на фоне трагического
Трагическая контилена… трагические доминант-аккорды… суровый безжалостный мотив, — считает С. Айдинян, — составляли канву жизненной симфонии-судьбы писательницы, звуча с юности (когда дымом, застилающим радости, стелилась тоска) и на протяжении всех лет её «приключений»… Отсюда – и трагико-романтическое мировосприятие Анастасии Ивановны, и этот «дым» тоски… Соответственно – и эссе, дымные горестью…
«Моя жизнь, — писала в своём ˮДыме…ˮ, — это взлёты, падения, страшная тоска… Горечь без дна и без края…» Или: «Я жила на самом краю души… знала только слова ˮсмерть, любовь, безнадёжность… нестерпимая красота и смертьˮ»…
Перекликается с тем, что у 16-летней её сестры Марины — в письме другу-студенту Юркевичу: «Красота, свобода – мраморная женщина, у ног которой погибают её избранники. Свобода – золотое облачко, к которому нет иного пути, кроме мечты, сжигающей всю душу, губящей всю жизнь. Итак, бороться за недостижимую свободу и за нездешнюю красоту я буду бороться в момент подъёма»…
В дореволюционное время Ася доходила до рискованных суждений: «…кто не верит в бессмертие души, удел того – тоска смертная, от которой спасает только любовь. Какой бы грешной она не была…»
Но – парадокс – читаем у А.И. много лет спустя: «…Позади – революция, унесшая дым тоски, утопившая многие печали в лишениях, тяготах»…
Революция в некотором роде её «встряхнула» — и, невзирая на «падения», трагичность судьбы, А.И. стала настойчивой в делании добра… сознательно-жертвенно стала она служить людям…
Была способна искренно, тепло им радоваться… врачевала души – советом, словом… Входила в боль другого… За многих молилась. От неё шёл незримый свет добра, честности – и прямоты, который бывает от людей искренно верующих…
Нам в пример, сумела сохранить, пронести в себе, как флаг, — через всё — достоинство, стремительность, блеск… Среди друзей бывала легка, весела – часто шутила…
С. Айдинян был как-то свидетелем сцены в Коктебеле, когда писательница, которой перевалило за девяносто, оказавшись в двух шагах перед знаменитым «капитанским мостиком» волошинского дома, отдала своему спутнику, Станиславу, трость и — взмыв энергии – взбежала по лестнице на башню… В другой раз – как юношески быстро взбежала она по лестнице на башню… Наконец, — как «схулиганила» на 90-летний свой юбилей, «удрав» от торжеств (в Коктебеле писатели хотели устроить ей празднование).
Куда? В Феодосию, где со Станиславом на пару А.И. посетила музей Александра Грина – писателя, которого в 1923-м видела на улице (в Петрограде)… где 70 лет (!) назад (до 1 июня 1914-го) жили они семьями полгода – она и Марина – «две барышни, худенькие и миловидные в одинаковых платьицах читающие с эстрады стихи – вдвоём, в унисон» (из воспоминаний Бориса Зайцева) — стихи старшей сестры – «близнецовыми» голосами (о себе тогда — не «я», а «МЫ»)…
Да уж, можно себе представить — сбежала (пусть — на какое-то время) в Прошлое, о котором с пафосом написала ещё в 1916-м в «Дыме…»: «…Не понимаю, почему все молчат – о прошедшем. Ведь жизнь больше никогда не повторится, ведь это наше единое достояние!»!
«Хотите быть вольной птицей?»
Не просто несгибаемая – резвая! Была полна творческих сил. Обливалась холодной водой, окуналась в святой источник (в Пюхтицком женском монастыре), о чём писала в книге «О чудесах и чудесном». А 1992-м (в 97 лет!) смогла совершить поездку на самолёте в Амстердам на книжную выставку, представляя там, как писатель, нашу страну!
«Самая блаженная пора, — писала, — зрелость, когда… слышишь хрустальный голос истины». Не парадокс ли: последние четверть века, несмотря на старость, жизнь её больше радовала, чем огорчала?..
Хорошим снам, случалось, радовалась…
С. Айдинян рассказывает об эпизоде, случившемся уже в близком К КРАЮ апреле 1993-го, на десятом году его работы в качестве помощника (вернее – литературного редактора и секретаря) писательницы…
— Анастасия Ивановна, что Вам приснилось?
— Вы /обращается к нему/ познакомились случайно с женщиной, а оказалось, — судьба.
Рассказывает о только что приснившемся:
— Я спросила у Вас, какова она – и ожидала – Вы скажите: — О, это личность!..
— Но… — А.И. звонко, так юношески рассмеялась. – Вы не должны следовать моему сну… Хотите долго быть вольной птицей?.. Что ж, пока есть возможность…
И окончательно смирившись (не принимать же сон как судьбу!):
– Да, пока не случилось, должно быть одиночество… Поздние встречи лучше ранних…
Я всегда знал, что А.И. – за свободу, — заключает С. Айдинян, — одинокую свободу, прорываемую визитами родных…
Да, самостоятельную жизнь она оберегала и ценила, как пролог к творчеству… Но жила не для себя, для других. Внимание её к человеку было безмерно…
И поразительна была в ней стойкость веры…
Знак с неба
Завершая рассказ об Анастасии Ивановне, С. Айдинян пишет о солнечной её лёгкости… Он – в восторге от Света Личности классика российского мемуарного жанра…
Движения её быстры, — даёт её портрет… — Облик – седая чёлка, высокие дуги бровей. Взгляд – не прямая открытость, а отражённая близорукостью глубина…
После ухода (к «печальным берегам») сына писательницы – 80-летнего Андрея Борисовича — силы А.И. стали иссякать, — пишет он… Но и тут не сдавалась, пыталась бороться. «Старость – это усталость», — говорила. И — превозмогала…
Оборение. Мощь внутреннего света. Покаянность. Искренность… Неимоверная духовная тонкость, слух на человека, — читаем… — И – талант передать пережитое «тонко растёртой пылью слов»…
И вот напоследок — картина: когда её хоронили в семейной усыпальнице на Ваганьковском кладбище, вопреки физическим законам природы, при ярком солнце, именно над её могилой небо чудесно прослезилось, дождь пошёл, окропив лишь малый участок земли, где засыпали свежевырытую могилу…
Анастасия!
Скончалась та, что по-гречески звалась – воскресшая, 5 сентября 1993 года, днём.
Смерти не боялась, не верила, что всё кончится, погаснет…
В сердце её хранилось много любви, оттого умела по-настоящему радоваться жизни…
О трудностях со временем и о не всегда спасающей любви
Я не сразу осилил книгу. Получив её в подарок от автора, пролистал бегло между купаниями в проруби, не особенно вчитываясь… Всё было НЕ ДО…
Знаете ли — время… Трудно нынче со временем! Многое — чтобы со всем вниманием — не подпускает. И идёшь дальше — мимо того, что, может, специально для тебя…
Что же нужно, чтоб РАСКРЫЛИСЬ ГЛАЗА, ДОШЛО? Некий момент зрелости?
Но что-то всё ж заставило меня встать посреди ночи и взять в руки «Четырёхлистник».
И вскоре мой вывод был: ПОВЕЗЛО же Анастасии Ивановне (не меньше, чем Айдиняну с ней), что нашёлся человек, поделившийся с А.И. теплом… нашедший идеально верные (в самую точку) слова… сделавший не только обзор её творчества, но и экскурс о людях её времени, о выдающейся старшей сестре… рассказавший о двух УХОДАХ – Марины и Аси…
В прощальном слове об А. Цветаевой С. Айдинян (он ощущал себя её современником в уютном храме прошлого, что — в маленькой комнатке А.И. на Большой Спасской) пишет о переполняющей её любви. И этим многое (и долголетие Анастасии Ивановны) объясняется…
А Марина Ивановна, с которой А.И. последний раз виделась за четырнадцать лет до гибели сестры — в 1927-м в Париже? Не хранилась разве и в её сердце любовь? Не делилась разве ею Марина со своими близкими, детьми?
Любила сверх меры!
Откуда же в таком случае у её сына Мура, в общем умном и воспитанном мальчике, по возвращению с мамой в СССР — вместо поддержки – та душевная глухота, раздражение и даже злоба к ней — смесь чёрной неблагодарности, которую нельзя было вынести?.. (В результате – по просьбе Мура – и «освободила», в отчаянье от того, что уж «ничего не могу, только гублю его»…)
И — даже если отбросить, что ЖИЛА ИМ — как мог не понять он, вскормленный безмерной любовью, КТО с ним!..
А она — как могла — вместо надежды на лучшее – впустила в себя отравляющую мысль, что никому не нужна?! (Слышала бы, что сказал о ней Борис Пастернак в январе 1960-го!)
Понятно: одиноко, страшно — до паники во враждебном мире… Но… Искупалась бы в Каме — чем со слезами на глазах жарить напоследок ту дурацкую рыбу и потом – на тот крюк!..
Вскинулась накануне от замечания Лидии Чуковской!.. (Тоже «хороша» подруга Анны! Чуть лучше автора «Любови Яровой» — приспособленца Тренёва, не сумевшего в судьбоносный момент – на бесстыдном том собрании в Чистополе, куда ездила она ЗА СОЧУВСТВИЕМ, — простить Марине не отданный ею долг в сто рублей, а её сестре Асе, некогда приглянувшейся ему, – укора за малодушие… зато сумевшего обозвать нуждающегося в защите Поэта «иждивенкой»…)
Вскинулась, бедная. Оттого, что жалеют не её – другую…
— Ахматова, мол, НЕ СМОГЛА БЫ… А Я…
Вскинулась: обманули близкие — родные-агенты (дочь, муж), скрыв от неё до приезда об аресте Аси (чтобы паче чаянья не раздумала… признались при встрече: «за свой идеализм», мол… а ведь знала б – не сорвалась)…
Обманули… Но Ася-то, её сестра СМОГЛА… прошла ад, который обошёл Марину! (Чтобы долгим пребыванием на этом свете – не только за себя жить?..)
Сироту, решила Марина Ивановна, «пожалеют» (хоть какое-то будущее, а не гиблая нищета)? Здоровая, привлекательная женщина (пусть с «душою, больной отчаяньем», от которого, со слов Аси, глохла) – КАК МОГЛА она, стольких воспламенившая стихами, — погасить Жизнь?!
И вот ещё — не понимаю, где хоть одно плечо – из тех, воспламенила кого?!
Нет, даже при всегдашней готовности её «Творцу вернуть билет», там, в Елабуге, думается, было что-то в атмосфере… Не случайно в Чистополе за Мариной следом с собой покончила и жена одного из поэтов… совершил попытку самоубийства и сын (чудом спасён был матерью) одной детской писательницы…
Поветрие, как и в годы Первой мировой охватившее «культурный слой» общества, о котором писал М. Арцыбашев в романе «У последней черты»?
Неужто и впрямь – надо всем была тоска?..
Мне, жителю Эвенкии с 1982 года, всё это напомнило добровольные уходы из жизни в конце 1980-х – начале 90-х годах жителей Севера: временами, когда на небе разыгрывались красочные северные сияния, случались целые «эпидемии» суицидов. И Бог знает что на людей находило…
Но в данном случае ситуация, в общем, прозрачная: Марину Ивановну, словно на верёвочке, привели (по сути – заарканив близких, органы приволокли) следом за мужем (но ведь не тронули же!.. ждали – сама?)…
Окружало же её почти осязаемое зло. Начиная с родного сына: единственный человек, которого оставили ей («вертушке», как он её величал), не только не постарался хоть как-то отогреть мать, но наоборот, «заботу принявший за насилие», отторг, словно вражья сила… не ведая того, подвел к тупику, сравнимому разве что с «путём Марии»…
Самоустранение матери-эмигрантки, на её взгляд, должно было подтолкнуть окружающих к осознанию жертвы (в пользу «ни в чём не виноватого» сына и… поэта, обществом отвергнутого)…
Так, — пишет С. Айдинян (присовокупляя в «один столбец» и трагедии других судеб — поэтов Есенина, Маяковского…), — из последней одинокой «точки», поставленной в жизни, возникают в людях родники сочувствия, особой бережности к памяти, к творчеству, воскресает внимание к личности… чья жизнь и чья смерть были столь трагичны, загадочны… Память о них останавливается у порога тайны конца. А для этой памяти важно всё, каждая черта ушедшего, даже его «посмертье»…
Память… Но кто оценил (поначалу во всяком случае) жертву?
Сын – под «присмотром» Ахматовой — едва не одичал… и – погиб (по отзыву однополчан: «В бою бесстрашен»)!.. Стихи же «жены белогвардейца» ещё двадцать лет (срок Асиных заключений и ссылки) не увидят в свет… Затерянная могила…
Дочь? Пройдёт время — и Ариадна настрочит вслед уставшей звать её – выбравшейся «без её ведома» — в Татарию (на поиски последнего пристанища Марины Ивановны) родной тёте Асе: «Знайте — в Елабуге для меня мамы нет!»
Что-то знала?.. или – из ревности?..
Кто теперь скажет? Но в защиту Ариадны Сергеевны Эфрон скажу. Аля, которой так гордилась – ещё с её «плача басом» — Марина Ивановна и на долю которой выпало с лихвой мытарств, обладала выдающимися талантами литератора, художника… сама по себе удивительна… И с тем, что именно она внесла приоритетный вклад в дело наследия М.И. Цветаевой, нельзя не согласиться…
В целом же, думаю, здесь уместно сказать словами С. Айдиняна: Сколько ещё открытий… сулит будущее тем, кто соприкоснулся с ГЕНИЕМ /кавычки опускаю/ семьи Цветаевых («гений» — ДУХ по латыни и по-французски)!
Вместо эпилога
О жертвенности не буду… Неблагодарное дело… Христос ведь тоже не предполагал, что во зло будут извращать Ученье Его…
Поэта, которого звали вершины… особого надмирного свечения, — не уберегли! Ничего не сделать – погасла…
А я, коль так, лучше уж позвал бы её за собой… в прорубь… А что? Окунулась бы – и как заново родилась!.. Но мне говорят – опоздал родиться…
…Ещё бы немножко –
Да просто сошла б с петли
От силы присутствья
Заспинного. В час страстей
Так жилы трясутся,
Натянутые сверх всей
Возможности…
Так — на грани — в струящейся Поэме Воздуха М. Цветаева описала пограничное миру иному состояние души.
Впрочем, не будем о грустном. Не лучше ли сей очерк завершить призывом автора книги «Королевские размышления» (изданной А.И. в 1915 году): «Люди, будьте добрей! Будьте проще, не надо ни гордости, ни вражды! Не надо… К ненавидящему вас — простирайте руки! Оскорбившему – улыбайтесь влюблено! Живите пламенней! Дышите глубже! Будьте, как птицы небесные!» — высказыванием двадцатилетней Анастасии Цветаевой (почерпнутого – и подчёркнутое — мной из очерка Станислава Айдиняна «Четырёхлистник»)? И ещё, быть может, – воспоминанием Аси о карнавальном маскараде на Рождественские каникулы 1913 года:
«…Мы танцуем… Марина в костюме пажа /у Аси – такой же – сами сшили: шаровары, бархатные пелерины, береты со страусовым пером, чулки, туфли с пряжками/ – восхитительна. Её лицо… оживлено нежным румянцем. Она прелестно танцует вальс, преодолевая застенчивость… Вот отбрасывает привычно уже отросшие, на концах вьющиеся волосы… Её щеки похожи на лепестки роз… Мне чудится, за далью лет, Серёжа в костюме принца…»?
Пажи, принц… Они счастливы, и – главное — в них цветёт будущее… Запомним же их такими!
На исходе ХХ века Анастасия Ивановна, можно сказать, оставалась последним «часовым» Серебряного века – на страже его памяти…
Но вот страница перевёрнута. Эстафета передана.
«С уважением к Вашей весьма нестандартной молодости и тёплым чувством благодарности за помощь моей старости», — надписала она С. Айдиняну в 1985 году экземпляр своей книги «Дым…».
Как если бы отозвалась на «Четырёхлистник».
Л. Волков. Москва, 22.11. – 15.12.2017