Поэт почти всегда медиум
Поэзия не текст, а поэт, не то, что говорится, а кто говорит: «Всё обаяние стиха — в личности поэта». Одни и те же слова по-разному окрашены, хотя пишутся одинаково, — как интонация или дикция, они неповторимы.
Поэт почти всегда медиум. Он либо творит в состоянии гипноза, либо сам гипнотизирует ритмами слов, взглядом, присутствием. Я нигде об этом не читал, таких свидетельств нет, но я уверен, что магия стихов неотделима от пролонгированной в вечность магии их творцов. Я не хочу сказать, что Пушкин, Гёте или Цветаева были гипнотизёрами, но я уверен, что их харизма включала в свой состав эликсир, вскрывающий подсознание, — нечто обезоруживающее, дающее возможность словам проникать в самые глубокие человеческие недра. Возможно, дух поэзии и есть этот элексир. Возможно, для этого поэзия и задумана Богом, творящим гениев, общающимся с людьми через их посредство.
Призвание поэта – не только писать стихи, а неустанно напоминать людям о существовании Красоты, будоражить их символами Вечности, предостерегать об опасности суеты и зла.
На открытии одной художественной выставки я стал невольным свидетелем разговора двух женщин. Они, как и все мы, были поражены очередной поэтической импровизацией Станислава Айдиняна, посвященной творчеству представленных на этой выставке художников.
«Несомненно, — произнесла одна из них, — можно с уверенностью сказать, что мы живем во время Станислава Айдиняна».
Довольно точно эту же мысль выразила поэтесса Ольга Чернышева в стихотворении, посвященном Айдиняну, которое я ниже привожу.
«Я очарована, восхищена
Глубокой философией таланта.
Возможно, жизнь нам только раз дана? —
Знакомством с ним она уже богата.
Коварство Мефистофеля? — Нет, нет!
Сомненья Фауста нас привлекают явно? —
Загадки этой всё же есть ответ,
Хотя звучит он, может быть, и странно.
Здесь мало эрудиции одной,
Здесь — личность, внешность и игра ума…
Мне просто нравится знакомой быть с тобой,
А я в своих суждениях вольна.»
Шиллер полагал, что мир интересен поэту как символическое свидетельство присутствия смысла.
«Вселенная – лишь галерея символов», — утверждал Жуффруа.
Стало быть цель поэта-символиста – увидеть за телесной формой идею, распознать причастность ощутимого, зримого, осязаемого мира сверхчувственной сути, вернуться от следствия к причине, от образов к прототипам, от феноменов и кажимостей к сокровенному смыслу; и наоборот: передать суть через внешние приметы, придать идее чувственное обличье, выразить истину при помощи образов и подобий. И миссией гения-ясновидца, проникшего в смысл заключенных в зримом мире символов, отныне будет не рассказывать истории и исследовать человеческие страсти, а угадывать соответствия между вещным миром и миром наших идей и грёз. Иными словами символы-ключи, подбираемые человеком к бытию, к таинствам бытия.
Об этом на глубоко личном пережитом примере пишет Станислав Айдинян в эссе, обращенном к писателям, которое называется «В духовных потоках — Литература, словесность, писательство»:
«…Слово «литература» происходит от латинского «Litera», от своей основы, – от буквы-литеры. Литера – иероглиф звука, выражение первомузыки смысла…
Однажды в юности я стоял на берегу лимана, близ входа в катакомбы, была ночь. Звезды светили ярко, и я намеренно расконцентрировал зрение… Небо стало сверкающе-туманным и вдруг – нежданным видением звезды сложились в иероглиф…
В прошлые века в России предпочитали «литературе» понятие – «словесность». Мне всегда казалось, что «Словесность» на звук легче, тоньше, что Словесность — белого, крылатого цвета… Словесность – от «Слова» – «Вначале было Слово и Слово было у Бога, и Слово было Бог. «… Первозданное Слово соткано из звуков, подобных пифагорейской музыке движения звезд, планет. Музыка Слова – музыка строящей гармонии… Для греков, на языке которых «Слово» и дошло до нас, зазвучало в Благовестии Иоанновом, — Логос-слово – означает не только Божественное слово, но и Верховный разум, сознающий самое себя… Разум созидающий.
В поэтическом начале литературы и словесности лежала еще священная музыка Слова… В древней Греции Дельфийский оракул через опьяненных дымом воскурений жриц, вещал стихами о прошлом и будущем… Когда он стал иссякать, заговорил прозой.
Ритмическое начало, скрытое в слове, строило вселенные этносов.
Создавало их хронос и эпос…
Слово в эпической, колокольно гремящей высоте было в древности столь гармонично, что, по легенде, на слово святого поворачивались, двигались травы…
И вот через века, когда сказители – аэды, рапсоды, ашуги прошлого ушли в вечность, — писателям пришлось стать создающими творцами литературы, словесности. Они продолжили то, что начато было духовно эпосом. Писатель невольно обернулся творцом, — творящим демиургом умозрительной, но способной заполнить разум другого, реальности… Влияние на умы. Создание своей реальности навстречу реальности существующей…».
Эти мысли звучат и в стихах Станислава, особенно в том, которое называется «Credo»:
Я верю в мира красоту,
Спасительную силу слова,
Прошедшего сквозь немоту
Завета трудного и злого.
Я верю в ветер над водой
И в парус истины под небом,
В котором образ вековой
Запечатлен лучистым Фебом.
Я верю в встречу всех времен
В единой, тайной светлой точке, —
В путь из нее в Священный Дом,
Куда идем по одиночке.
И верю в бесконечность сил,
В пульс сердца скрытого Вселенной,
И тень от истин вековых,
Высоких, скрытых и нетленных.
2000
Любопытно, что для Ш. Бодлера «поэт и философ» — почти синонимы. И если их что-то отличает, то единственное преимущество поэта: «…он может, по желанию, быть самим собою или другим».
Французские персоналисты неизменно подчеркивали глубинную связь поэзии с философией человеческого существования. «Значение поэзии для философии в том, что именно она способна выразить несказанную сущность божественной трансценденции языком символов и открыть нам мир в его глубокой реальности и каждое отдельное бытие в его связи со Всеобщим».
Поэту дано услышать «голос бытия» через свой внутренний голос». Чем больше поэт, тем глубже коммуникация.
Об остроте духовного слуха Станислава Айдиняна говорит в своей критической статье Лилит Козлова:
“Подслушанный Фауст” – поэма-эссе Станислава Айдиняна на давно, казалось бы, оставленную тему: о Фаусте, пытающемся проникнуть в тайны Мироздания.
На первой же странице в тексте – образ – перо, которое принадлежало – некоему “тайному советнику”. Оно летит, это удивительное перо, и указывает золотыми бликами путь автору, нашему советнику-гиду в мире тайн. Проводящему по глубинам, скрытым пространствам, неявным мирам, по лабиринтам глубин человеческих. И мы, следуя за ним в темноте мрачного подземелья, становимся свидетелями разговора Фауста с Мефистофелем – похоже, что он нескончаем. И снова звучит тема поиска Истины в этом, земном мире, в его замкнутом круге. Фауст таинственно сливается с Гамлетом, с его вечным вопросом о том, — “что мы увидим в вечном сне?” Оба они, Фауст и Гамлет, пытаются постичь мир умом, вычитать Истину из книг, вывести ее из наук, воспользовавшись весом и мерой.
Но истина – за пределами круга, она – в Начале Начал, где нет ни времени, ни пространства, а есть Вечность и Бесконечность, в Том, что везде и всегда. Все это есть в глубине вещей, а если человек ищет – себя и свои глубины, в которых истоки Мироздания, — он знает гораздо больше, чем может осознать и выразить словами. И автор входит в истинный мир, попадает за пределы круга, заглянув в глаза своему герою. И вот…».
В годы юности судьба свела Станислава Айдиняна с необыкновенным человеком и писателем Анастасией Ивановной Цветаевой, литературным секретарем и помощником которой он стал.
Вот что почувствовала в молодом Айдиняне умудренная годами, ей шел тогда десятый десяток, и пережитым эта великая женщина:
« В работе со Станиславом я все глубже погружаюсь не только в разносторонность его дарований и широту его познаний в литературе, но и в его высокий вкус, в творческий темперамент, в привычку мыслить, оценивать и выражать, какие даются человеку только талантом писательского масштаба.
Кстати, мастерство его – редакторское не случайно. Я не оговорилась в характеристике ибо он, Станислав – действительно писатель. Его интеллектуальная проза возвращает к тем эпохам и странам, когда из прошлого в будущее прорастали вневременные произведения, плоды мысли, воображения, принимавшие форму эссе, легенд, философских новелл.
Словно свежей струей, горным воздухом повеяло от страниц Станислава Айдиняна, — в эпоху, когда начинают опоминаться от застоялости принудительного реализм, все в искусстве упрощавшего столько десятков лет.
Это – крылатая проза, отлетающая от буден, улетающая в область чистой мысли, философской символики.
В прошлом веке так порывался писать Новалис, в будущем будут писать потомки. С мифологией нас связывают – свободная трактовка мифа о Сизифе, «Гефест и Пандора», а к европейской философии обращает “Подслушанный Фауст”, в котором раскрыта “антиномя” души и духа.
Малые произведения Станислава Айдиняна, как «Мгновение», «Звук», «Тишина» — поэтичны и глубоки.»
Творение предстает перед нами книгой Господа, обычный человек не понимает в ней ни слова, но поэт, одаренный знанием божественного языка, может расшифровать и объяснить её тайнопись. Постигая то, что лежит вне его, он постигает то, что выше его. Распознав символы умопостигаемого мира в мире телесном, он угадывает в умопостигаемом символ Божественного. Придет день и Поэт откроет людям слово Божие и тайну Жизни.
К Станиславу Айдиняну с полным основанием можно отнести слова Ортеги-и-Гассета: «Человек, хочет он того или нет, самой природой своей предназначен к поискам высшего начала. Кто находит его сам, тот избранный, кто не находит, тот получает его из чужих рук и становится массой»