ПОДСЛУШАННЫЙ ФАУСТ Ст. АЙДИНЯНА
Станислав Айдинян возродил казалось уже забытую тему Фауста
— одну из глубочайших в истории мировой литературы. Его поэма-эссе, насыщенная образами, и в то же время поэтически сдержанная, не может быть прочтена без исследования ее философского подтекста. Вспомним, как обычно трактуется Фауст: апофеоз воли западного человека к миропознанию, к постижению тайн мира и, одновременно, плата за это.
В эссе Айдиняна акцент несколько смещен в сторону метафизического Востока: недаром здесь часто появляется высокий образ Тишины.
В этом произведении отчетливо видны несколько главных линий. Одна из них — относительность мышления, невозможность с его помощью познать абсолютные и даже высшие истины.
Научным знаниям предел Навек их сутью положен
— эти стихи Фауста говорят об его собственных поражениях (слово научныйџ следует понимать в широком смысле). И параллельно Айдинян описывает глаза Фауста как два живых огненных круга, в которых — сцепление немыслимых орбит, энергий, тонких равновесий.
Трагедия Фауста в том, что он, страстно возжелав абсолютного знания (и даже способности творить из самого себя миры наподобие божеству), не имеет подлинного ключа к нему, неизменно полагаясь на всемогущество мысли, в то время как разум и мысль могут дать только относительную власть над миром. Но это не устраивает Фауста.
Таким образом, он хочет достигнуть абсолютного с помощью относительного, иными словами, его цель лежит в сфере высшего Востока, методы же — сниженные, западные, связанные с обоготворением мысЋли. Но, чтобы войти в абсолютную реальность, в сферу невыразимого, необходимо в какой-то момент перейти от мышления к самому Источнику
мышления, к трансцедентному Безмолвию, в котором содержится все и где нет познания, ибо все дано непосредственно в своем первоисточнике.
Следовательно, если высший Интеллект может содержать в себе идею Абсолютного, то, поскольку сам Абсолют надинтеллектуа-лен, высший Интеллект может войти в Него только покончив с самим собой, трансформировавшись в свое первоначало. Поэтому Айди-нян столь опирается в своей поэме-эссе на торжество Тишины над мятущимся Фаустом…
Очевидно, что Абсолют в Самом Себе выше не только обычного интеллекта, но и самого Логоса, ибо Логос — лишь проявление одного из аспектов Абсолюта. Молчание всегда больше звука, проявления, ибо в Молчании в зародыше содержится не только звук, но и другие Ќпотенцииџ, а также то, что никогда — по своему принципу — не может проявиться, пребывая по ту сторону любой манифестации.
Весьма интересна также следующая тема — черного отражения лестницы Светаџ.
Поэт так описывает адепта этого черного отражения: В сжатых губах — острая как скала гордость. От каждой черты веющий холод и жуткие глаза, устремленные в глубину, как глазницы рогатого черепа.
Поскольку легенда о Фаусте неизменно связана с дьявольщиной, нельзя не сказать пару слов о Князе мира сего. Все движение к Абсолюту связано с саморазрушением — и этого не понимает ученый Фауст. Чтобы стать выше мысли, надо убить мысль. Но сущность дьявола — в отрицании жертвенного саморазрушения ради достижения высшего Я, сущность дьявола — в отказе приносить в жертву уже реализованные уровни бытия ради опасного движения в Бездну Невыразимого, в Бездну Абсолюта.
Дьявол видит в Океане Света только самоуничтожение, и тем более он видит это в Божественном Ничто, которое для адептов Абсолюта, наоборот, равносильно высшей полноте.
Изначально дьявол — метафизически труслив, и сатанизм поэтому на любых планах (от самого грубого материализма до люцифериче-ского второго света) держится за тот уровень, которым субъекты сатанизма уже обладают, не рискуя при этом идти дальше. Но зато то, чем дьявол обладает, то он абсолютизирует.
В этом смысле сатанизм, как это ни парадоксально звучит, — высшая форма онтологического консерватизма, и в то же время — выражение страха перед Бездной. Поэтому нет ничего более обыденного, чем сатанизм (по крайней мере, в его низшей и примитивной форме).
Практически, сатанизмом проникнута вся аура нашей эпохи, эпохи Кали-юги, эпохи падения. Любопытно при этом, что в социальной жизни сатанизм может надевать какие угодно — и обычно он так и делает — благопристойные одежды, включая даже религиозные.
Другая тема — знаменитый разговор с дьяволом. У Айдиняна проскальзывает мысль, что по существу дьявол может требовать по договору только душу, но не Дух. Дух просто неподвластен ему. И тогда сразу возникает абсурдистский накал вокруг этого разговора о продаже души.
Вот и стоим на грани, где противоречие перетекает в ядџ, — пишет автор.
Какой собственно душой будет обладать дьявол? Если это душа без Духа — то это всего лишь оболочка, и весь договор — пустая бумажка, обман, иллюзия, и в проигрыше оказывается сам дьявол. Если это Душа, включающая в себя Дух как свой высший, божественный уровень, то ведь этот уровень недоступен для лап дьявола.
В принципе, теоретически это действительно так, и договор с дьяволом — всего лишь насмешка неба над адом. Но есть одно обстоятельство: закон майи, закон самообмана, закон мировой иллюзии. Ведь душа, попавшая в лапы дьявола, обычно не реализовала свой божественный уровень, она не отождествила себя с ним — в противном случае, она не попала бы в сети дьявола, даже по высшему счету, как Фауст.
Следовательно, ее дух находится как бы во сне (для нее), вне центра самобытия души, и поэтому эта душа, не имея опоры в абсолютном, в высшем Я, отождествляет себя с преходящим, с умом, с психикой, с эго, то есть с тем, чем она не является на самом деле, учитывая тождество Атмана (высшего Я в человеке) с Абсолютом.
Находясь в плену ложных отождествлений и страстей, такая душа, естественно, может стать добычей Мефистофеля, даже если страсти этой души направлены к миропознанию.
Однако, на уровне Абсолюта — весь этот договор и т.д. не более чем иллюзорная игра. Но чтобы действительно, реально стоять на этой точке зренияџ надо быть единым с Абсолютом, реализовать Абсолют в самом себе. В противном случае (а, как правило, именно так и бывает) — и договор, и страдания, связанные с ним, онтологически реальны, несмотря на свою метафизическую иллюзорность. И бедному Фаусту остается уповать только на милосердие Божие, на Тот свет, который падает с высоты, откуда видно всеџ. Именно по воле свыше лирический герой поэмы, свидетельџ диалога Фауста с Мефистофелем соединяет сердце с разумом любовью к Планете, и тогда свет творящего Логоса освещает его подсознание, и ему открывается астральное тело Земли.
Эта поэма-эссе, надеюсь, откроет путь к новой русской фаустиа-неџ. Фауст, правда, не особенно русская тема, нам ближе Гамлет или братья Карамазовы, но тема Фауста может своеобразно преломляться, даже с восточно-метафизическим уклоном. Произведение Станислава Айдиняна — наглядное доказательство этого.