МУДРОСТЬ ПАУЧЬЯ

Станислав Айдинян

В старинном доме одного знаменитого писателя, над лепными украшениями печки жил не очень старый, но очень мудрый серый паук.
Правда, из-за его размеров мало кто знал о его существовании, и никто – о мудрости, потому что замкнут был он и одинок. Однажды, сидя на руке гипсового Амура, теплого печным теплом, Паук занимался приготовлением к «еденению» мухи. Он предвкушал это горькое, невкусное, печальное занятие. Одновременно, Паук думал о смысле жизни. В этот вопрос входила и дум о мухе.
Последняя пойманная муха, как и все прошлые, запуталась в ее паутине, жужжала и жалко возмущалась, хотя отлично понимала, что попалась, и нечего уже не сделаешь, как и все решила, видно, трепыхаться да последнего. Гримаса скуки судорогой свела все члены членистоногого серого паучьего тела. Тем не менее… мудрый Паук подлез ближе к связанной по рукам, ногам и крылам пленнице и начал вещую речь свою:
— Муха! Не довольно биться ли о стекло этого бренного мира? Разве тебе не хочется скинуть оболочку, освободиться от тела, этой земной шелухи и броситься ввысь, к свету, к освобождению?! – Подумай. – Но муха, уже почувствовав себя завтраком Паука, превратившись таким образом в пищу, думать не могла. Она сумрачно зажужжала, теребя паутину спутанными лапками.
Паук продолжал: — В жизни все имеет свой смысл и свою судьбу. Я мог бы распутать сети, ты бы улетела и прожила еще несколько дней… — Паук горестно облокотился на гипсовое крыло и сложил лапки, — но потом, неотвратимо, — мухобойка, холод, естественный отбор наконец…
А я, отпустив тебя, пожаловав тебе лишние, никчемные несколько дней, обреку себя на голодную смерть. Во мне здесь, над печкой умерла бы Мысль!
Понимаешь ли, я – Мысль, а ты – муха, просто муха… Потому я тебя, недостойную, во имя циклов бытия, во имя перепревращения материи… — Муха печально зажужжала, — мой нравственный долг призывает меня… — муха зажужжала громче… — во имя мышления и прогресса… — Мухино жужжание перешло в жалобный пронзительный зуд, — … Одни словом я обязан… — муха замолкла, ее черные глаза выражали тоску и полное нежелание понять, — я обязан, как мне ни тяжело… покончить… с тобой!
Зуд мушиный возобновился, казалось, он фиолетовым звоном пронзает пространства. Это не помешало Пауку вонзить в мухе острое жало и начать высасывать ее живьем, осозновая, что он просто не знает более гуманного способа.
И Паук думал, занимаясь выедением мухи, думал о себе, о том, что он не понят, оттого и жесток, и что какая это пытка – мыслить в полном одиночестве.
Мрачные мысли, прячась по углам запутанного лабиринта паучьего сознания, подкарауливали, как ужасные птицы, готовые склевать, разрушить, обезглавить.
Муха больше не жужжала. Но и теперь мысли вились вокруг убитой мухи и вокруг смысла жизни.
Мысли паука изощрялись и изощрялись, охватывая всю паутину, выходя за ее пределы, объемляя миры. Он пришел к выводу, что жить можно по разному. Можно жить и не думать, моно жить и думать. И так и так останешся или совсем маленькой, или чуть большей в едином океане жизни.
Паук думал, потом думал и переваривал муху, потом снова думал, теребя мертвую муху, как Гамлет – череп – Йорика. И ясно он понял, что полная цельность жизни и сознания неосуществимы, что идеальное никогда не станет реальным. И решил Паук, что не хочет он быть каплей, а Океаном, увы, быть не может.
И перенаправил он острое жало, и вонзил, и налил себя смертельным ядом и тут только, умирая, понял Паук, что просто перемудрил.