Станислав Айдинян
легенда
Негнущиеся, мертвые листья лавра тяжело опадали с главы дерева па камень, на котором сидела, как на троне Египта, старая змея.
Она покинула узкое межскальное убежище, чтобы понежить холодную кровь последним осенним теплом, глянуть в мир мутными глазами и уйти глубоко в подземелье.
Долго и долго сидела она на камне, окруженная умирающими, колеблемыми страхом травами. И сама змея казалась чешуйчатым стеблем, послушным дыханию ветра.
ЌМать Земля, пригретая Солнцем, родила из семян эти. уже сохнущие, травы, — мыслила змея, — потом Земля и Солнце вместе растили зеленых младенцев, протягивающих колоски к жизни. Земля питала травы молоком воды. Когда травы выросли и отцвели, Солнце в божественном гневе иссушило землю и надолго зашло за горизонт, лишив увядаюЋщие травы тепла и света. Травы умерли, уронив под мертвые корни семена. Свершился год, и снова Солнце пригрело Землю, и заново Земля родила травы, и снова солнечный гнев умертвил их. Велик и вечен гнев Солнца! — размышляла мудрая, ритмически качая головой над сложенным кольцами телом, — Я родилась из солнечного гнева. В воспламеняющих лучах светила, приходящих и уходящих в назнаЋченный временем час, ключ к моей мудростиџ.
Зашелестели тонкие мертвые травы, Змея молниеносно откинулась назад, готовая к нападению, насторожилась.
Раздвигая стебли черными изгибами туловища, полз уж. Змея воинственно и угрожающе зашипела. Уж чуть приподнялся — Приветствую тебя, ядоносная!
— Привет и тебе, любимец лягушек, — прошипела в ответ змея.
— Мы оба едим лягушек, — отвечал уж, — дети больной тины боятся нас, а не любят.
— Тайна любви в том, чтобы немного бояться — молвила змея свистящим шепотом, — тебя боятся лягушки, а меня — люди. В людском страхе и уважении мое превосходство над тобой. Уважение у людей – это страх с долей любви.
— Тебе нравится любовь из страха? За такой любовью затаена ненависть. Меня же ценят за безвредность. Ужа не часто пугают люди.
— Пугаются по ошибке, — отвечала змея, — Их испуг при виде тебя порожден страхом предо мной. Ты в самом деле нестрашен. Любовь к тебе в людях – скрытая тяга к змеиному жалу, ко мне. Кто ты? Ты моя форма без моего содержания. Ты – змея без яда, без гнева. Если бы ты наполнился ядом, ты стал ба так же велик как и я. Хочешь, я научу какие есть травы, чтобы напитаться смертельным нектаром? – искушала змея и под панцирем за ее головой катилась твердым горохом гремучая музыка змеиного смеха.
— Ты считаешь, что нужно непременно творить зло, чтобы стать великим? – спросил уж.
— У людей велик тот, кто посеял больше смерти. Жестокие славны в веках. Их триумфальные арки нерушимы.
— Величие не в славе, а в прозрении истин. Мир в кругах своих движим благом мудрости. Мысль людей превышает зло, — не согласился уж.
— А царствует жестокость! – не уступала змея.
— Не все на земле убивают.
— Как же не все? – удивилась змея, — оглянись вокруг: птицы, свободные в воздухе неба, умерщвляют червяков и мошек. Орел их царь потому, что убивает их. На земле царит лев, тварь земная не уходит от его клыков. Заяц поедает лишь травы, он беззащитен и его убиваю я. Меня же трудно убить. Я не царица, я – тайный канцлер гнева. — А люди сделали тебя символом мудрости, — качнув пятнистой головой, напомнил уж.
— Да, потому что они завидуют моему яду, моей неуловимости, хитрости защищенности, завидуют моей чувствительности и способности к гипнозу. Они стремятся окропить словесным невидимым ядом свои уста. Их улыбки – как мой двузубый оскал. Люди стали царями земли потому, что убивали не только всех животных, стоявших ниже их. Они отравленными стрелами лишали жизни своих сородичей. Ими движет гнев. Не в гневе ли людское благо? Гневом человек мне подобен.
— Не возноси гнев столь высоко, — возразил уж, — и люди и змея не нападают только тогда, когда их затронут, нападают, чтобы утолить голод или из страха перед чужим нападением. В гордости ты обожествила гнев. Мудрые твердой рукой выжали ярость из сердца и стали беспристрастны. Возмущение заменяет рассудок, неуправляема его стихия. Не гнев движет спираль вечности. Солнце духом тепла греет землю и редко опаляет гневом. В солнечных лучах пришло на землю рождество искупительной истины.
Змея усмехнулась. Гулко раскатилась под панцирем холодно брякнувшая усмешка. Но не раздались кастаньеты змеиного смеха: — В оживший под солнцем венец творенья вплетены яблоки раздора и цветы зла. Я – один из этих цветов. Я нападаю, когда меня затрагивают, когда мне кажется, что меня затронули, когда я сделаю вид, что меня затронули и просто, когда я голодна. А никогда… я не знаю что мною движет. Похожи на меня люди?
Люблю сидеть на покинутых гробницах тех, кто пролил при жизни много крови. Их усыпальницы роскошны. Проникаю под крышки саркофагов и, обвиваясь вокруг их костей, ласкаю их. Люблю умных и жестоких, люблю и от любви жалю… — Я из семьи ужей и на нас нет проклятья убийства безвинных. Тому, кто питается лягушками, незачем трогать человека.
— А виноваты перед тобой лягушки? – прошипела змея.
— Они даны мне в пищу, как коровы и свиньи даны в пищу человека, — парировал змеиный вопрос уж.
— Не забывай, люди убивают не только ради пищи, не ради нее одной прерывают жизни, нет! Жажда крови враждебным приливом врывается в клокочущие, кипящие сердца. Черные мечущие молнии, тяжелые лучи ненависти собираются над кагортами, скрестившими копья в сраженьи. Во гневе – счастье зла. Оно недоступно тебе, непонятно. Его знали те, кто ,опоясанные мечами, недвижно лежат в саркофагах. Счастье зла знакомо мне. Будущее во гневе.
— Есть люди, которые никого не убивают, даже не едят мяса животных. Хищность излечима…
— А знаешь, змея, — словно вспомнив о чем-то, продолжал уж, — люди научились из твоего смертельного яда делать бальзам, исцеляющий недуги.
— Знаю это, — зло ответила змея, — меня будут ловить, чтобы отнять яд. Жалить буду ловцов. Получат они яд в кровь, а не в склянку.
— Видишь, в руках людей твой яд переходит в свою противоположность, — говорил уж. — Все, разрушаясь, переходит в свою противоположность – ответила, мигнув красно-желтым взглядом змея, — туда где свило гнездо добро, зло неизбежно отложит свои пятнистые яйца…
придет время, когда среди людей воинственное зло восторжествует. Будет царствовать утонченный, сознательный гнев. Не будет прощенья и жалости. Воцарится злость, кровавая, как солнечный закат.
— Но тебе не известно, змея, — отвечал уж, — что, как яд твой перегоняют в лекарство, так время ядовитого гнева пройдет, перевоплотится постепенно в сыворотку противоядия. Громы утихнут. Поржавеют мечи. Лаской оденется солнце. Засветит оно ровным светом и по свершении многих и многих лет буйно зацветут под ним некогда под мертвые корни добрые семена. Снова по артериям земли потекут животворящие силы доброго тока. На удобренной гневом почве зацветут, поднимутся душистые целебные травы любви и сострадания.
Усмиривший в себе вражду, усмирит в себе тебя. С тех пор, как тела и души людей станут для змей недосягаемыми, ты будешь жалить только зверей, а я буду все так же есть неразумных лягушек, если наш древний род продолжится до столь далеких времен. А может и мы изменимся к лучшему…
Когда закончилась речь ужа, змею от зала к хвосту пронзило острое гневное чувство. Черные точки загорелись в мутных глазах. Ужалить, умертвить оскорбителя! Но что-то удерживало от нападения, заставляло задуматься.
Чарующие звуки укрощали истины слышались в произнесенном ужем разоблачении грядущего гнева.
— Может быть, все может быть на этой планете, — медленно произнесла змея, но сразу же затем, решив остаться в споре верной собственной, змеиной мудрости, изрекла:
— Когда создан был лев, в его пасти, разверстой и хищной, уже виделась смерь ягненка. Мир устроен так, чтобы существа пожирали друг друга. Пусть цветут для меня ядовитые травы. Не вечно царство гнева? Вечно ли царство, где чаша блага принесет гнев? Безвестно, что будет потом… Пусть круги идут своим чередом, а пока что… порыв ветра сильно продут поверхность камня и пригнул голову змеи к земле. Обеспокоенный дождевой каплей, скользну мимо без прощанья уж. Змея задумчиво посмотрела в тянущийся за ним по песку след, привстала, упруго качнула поднявшийся с земли петлею тела и, мелькнув раздвоенным жалом, бесшумно скралась, как наваждение, в узком межскальном подземелье.
1982