УНЕСЕННЫЙ ВРЕМЕНЕМ

Станислав Айдинян

 

Резные карнизы окаймляли террасы двухэтажной дачи. Световые стрелы, пробиваясь сквозь кружево надоконной резьбы, ложились на некрашенное дерево пола.
Отдернут малиновый полог. Улыбаясь сквозь грезы пробуждения, она протянутыми к теплу и свету руками, ловит в воздухе растворенные тени слов. Стоя за приоткрытой дверью, я вдыхал полуосознанную игру ее пальцев, буйство каштановых локонов, чистое яблочное дыхание.
Не желая тревожить сладкие дремы ее рассвета, сбежал с лестницы, окунулся в воздушные ветровые течения, в солнце, вдохнул ароматы трав и хвои и под гомон и щебет небесных летучих сознаний.
Сердитый, мощный паровоз, выпихивая из-под поршней  и куполов струи пара и хлопья дыма из трубы, с достоинством отошел от платформы, набрал скорость.
В купе я сел у окна и, подставив лицо к солнцу, прикрыв глаза, стал воссоздавать ее облик, проявляя только что отснятую фотопластинку памяти: теплые, сонные ресницы, игривый медлительный поиск руками тепла и радужного света, каштановые, золотые, розовые тона.
Потом неожиданно для самого себя открыл глаза и… увидел совсем близко от железнодорожного пути на невысоком пригорке сгорбленную старуху. Она прикрывала глаза рукой, будто стремилась спрятать их, не показывать… Старуха казалась разметанный ветром…
Прямо перед ней, на вершине пригорка стояли похожие на виселицу деревянные качели, на которых качалась со страшным немым смехом сумасшедшая девушка в белом платье.
Вагон пронесся мимо, но в памяти глубоко запало удивительное. Душа сжалась в боли сумрачного, неожиданного предвестия, которое связалось каким-то ехидным и хитро сплетенными корешками с утром, с чудом ее пробуждения, будто что-то нездешнее устрашило, магия из сумрачной будущей дали…
Поезд шел все быстрее, позванивая, погромыхивая буферами, отражая солнце стеклами окон.
И внезапно – бешенный сотрясающий удар. За ним – падение, звон, грохот, взрыв. Реальность оборвалась, полетела кувырком, закричала, перевернулась и застыла в наклонном кружении.
Резь, боль, ослепление и бесчувственное плаванье в безбрежье темного савана, с раскинутыми, изрубленными руками, со вспоротым боком, с воющей сиренью у висков.
Кто-то дотронулся извне. Сгущающаяся красота. Долгая боль, столь сильная, что это уже не боль, а необходимая телу мука, без которой – неминуема смерть.
Очнулся.
Вагон, стоны, ненаправленное покачивающее движение. Грязное, запачканное свинцом, полотно неба.
Почему? За какой грех Земли поблекли солнце, весна? Куда спряталась жизнь? Серые халаты,.. шинели,.. винтовки?
Зачем?
Ведь было время цветенья, было нежное розовое утро, а потом… Потом – разметанное ветром старенькое безумие и оскорбленная белая беззащитность…
Но снова закачались маятники самое себя судьбы, привиделось зовущее лицо на разбитой фотопластинке памяти. Снова бред, острый холод метала, лед и хлороформа и подбитые птицы чьих-то слов, падающие плашмя прямо на раны. Сквозь желтизну лихорадочного дыхания приходили, посещали меня, — нежность первых лучей, распрямляющая ветви весны, оперенные первым снегом цветения и если, безмолвные в теплом безверии, и щебет, и гомон с небес.
Гудел заботливый санитарный поезд, унося в будущее дали мои заживающий вспоротый бок, затихающую сирену висков, веки, отяжелевшие от внутренней бессонницы, прикрывающийся внешним, обманчивым сном.
Ви-ий… В-и-и-и-и-й!.. – обрывал, рассевал мимолетную связь беспамятных точек сознания «санитарный» паровозный гудок.
Пробуждаясь, прерывая пряжу смутных размышлений, я ощущал вокруг себя стоны и ночные мертвенные смолкания. И тогда, впервые за долгое время моих ночей меня потянуло назад, в ту светлую ясность, от которой начал я свой путь. Будто от этого желания, только начало оживать. Только в душе как в воронке от снаряда, заболотилась тоска.
Я стремился, просился  рвался все существо памяти назад, пока не настал день и я не сел в обратный поезд, успокаивая про себя заживающие раны.
Долог был путь. Стучали колеса вдоль темного леса, скрывающего чужие, незнаемые лесные жизни, пока не останавливались, застонав, на той, первой когда-то, и теперь последней станции.
Тропа давно заросла, но со дна моих глаз, возникала меж сплошью стволов будто кем-то свыше указываемая тропа.
Я медленно шел средь мертвых сучьев и провалов в земле, где хвоя гнилостью смешалась с буреломом.
Сквозь ветви возник,.. покосившийся, в ломком кружеве белых плетений, брошенный дом. Я сжался в желании – воскресить… Но не было света. Солнечность – затерялась в давней, прошедшей весне. Вороны, выбрасываемые ветром из проломов крыши, раздирали уши столетним криком обреченности.
Ступил в пустой дверной проем.
Запустенье. Внутри – полумрак…
Слизью пропитались синеющие в темноте доски пола, исхоженные хрупкими, хрустящими под ногами улитками.
С нарастающим у сердца смятением поднялся по лестнице: опасность рухнуть готовых ступенек и, наконец, открытая дверь.
Боялся заглянуть внутрь, переступить порог. Звал себя войти и опасался силы прошлого.
Вошел.
Разбитая, накренившаяся кровать, пустая…
Я застыл в скорбной потерянной полутьме. И – тучи дождей, сквозь серо-коричневые хмурости старого лекарства, через половинку грязного, треснувшего оконного стекла… заструился в комнату прошлого рассветный розовый свет – нежданно, как эхо, воскресли из небытия – зелень ветвей и освещенный путь, и гомон и щебет небесных летучих существ, и свежесть весенних ароматов, и… облик ее, руки тянущей к прозрачным лучам не зашедшей за облака юности…
Но я заставил себя отвернутся, спуститься в темнеющий лес, уйти навсегда по неизбежной дороге к неотвратимому, жестокому как железное чудище, поезду жизнь, поезду времени.