На башне у СОКОЛОВА

Станислав Айдинян

«Я хочу видеть в обыденных вещах нечто большее, чем они представляют.
А могу это потому, что я их по-своему люблю, притягиваю своим чувством».

Каким мир открывается из «башни над городом мглы»? Это знает художник Сергей Соколов. Знает потому, что мастерская его в башенном доме, который возвышается над Ярославлем, одним из старейших городов России.
Не каждый может попасть в мастерскую. Нужно очень хотеть понять художника, чтобы при отключенных лифтах, по бесконечной неосвещенной лестнице подняться наконец на 16-й этаж и, уняв волнение, позвонить в дверь, за которой — скромные и вызывающие, простые и неожиданные полотна Сергея Соколова, зеркально смотрящие в XX век, в бурное столетие, в котором явственны как сдвиги к Духовности, так и сдвиги к пропасти…
Здесь, среди ералаша мастерской, под громовые раскаты голоса художника я присматриваюсь к новым работам.
Мне, безусловно, нравится его «Золотой кубок» — некое ироничное воспоминание о фламандских и голландских натюрмортах, поданное с улыбкою, с шармом. И столкновение эпох: холодильник из нашего столетия, а из XVII века — дама в пышно-длинном платье, не «вписанная» полностью в полотно. Она обронила кубок на кухонный пол, отвлеченная на миг «шумом времени». Чтобы отрешиться от своего столетия, мига достаточно, и я отвлекался от всего, вглядываясь в картину, в которой резко брошенное пятно красного, красочного взрыва — крови, вина?..
Соколов — мастер детали. Он говорит: «Я сталкиваю вещи». Этот его стиль близок манере поп-арта — создавать нечто в диалоге, во взаимодействии объектов, делать их пограничными реальности…
Сергей Соколов склонен к образной игре, к аллегории. И его аллегория совершенно свободна и очень современна, легко читается. Например, его холст «Тайна почтового ящика». Тут возникает эффект «переодетого искусства», то есть искусство «переодевается» в реальность, перед нами все как в жизни — ряды почтовых ящиков, стандартных; виденных нами в любом подъезде. Ящики эти — двери в ожидания. Но искусство отступает от буквальной реальности: ряды ящиков — рядами, но вопреки логике в одном из ящиков, приоткрытом,— лицо жены художника. Я бывал у нее в гостях и видел в ней какую-то редкостную исконность и даже сказочность. Есть в Тамаре, в ее неторопливом, приветливом гостеприимстве нечто старозаветно-щедрое, в ней спокойствие и молодое материнство — очень возвышенное, иконописное, русское. Но здесь, в картине, всего этого нет, есть будто с обложки журнала глядящее в полуулыбке узкое лицо. Однако искусство снова выходит из привычности: номера ящиков — не по порядку, а вразброс. Вот и задумаешься над неупорядоченностью, своеволием Жизни, над импульсивностью Случая, поселившего разных людей в одном доме вместе. В разных ящиках!
И последний «выход из реальности»: на приоткрытой дверце — птица, кажется, удод. Дверца открыта — вылетел этакий антипод почтового голубя.
Мы не раз с Сергеем говорили об искусстве, и я спросил не без лукавства:
— Какой бы ты хотел видеть свою живопись?
Он ответил:
— Если бы я знал, какой я хочу ее видеть, я бы такой ее и делал. В плане качественном основное — чтобы было стремление через работы выразить свое отношение к миру и через это познать мир, Я так развиваюсь. Бывает, художники пишут, повторяясь. Считается, что цельные художники. Но мне кажется, по большей части это бизнес. Я меняюсь, познаю мир — и мой внутренний мир меняется, меняется и моя живопись. А настоящего художника, его манеру все равно отличишь, отметишь.
— Раньше, в студенческие годы, твои работы по колориту были более сдержанными — и «День рождения Даши», и «Петров день», а теперь у тебя есть какая-то декоративная насыщенность цветом.
—Я не боюсь открытого, интенсивного цвета. Цветовых диссонансов, закрашенных плоскостей. И на них, в них, при них я изображаю предметы. Через вещи, через атрибуты жизни я хочу рассказать о людях, в конечном итоге даже тогда, когда не изображаю людей. Вещи — это следы человека. И в каждом таком следе — скрытая идея. Я чувствую, я ощущаю это. Иногда такое ощущение приходит от совмещения в пространстве двух противоречивых предметов.
— Ты в последнее время пишешь портреты?
— Да, хотя бы «Портрет Лены А.». Но не думаю, чтобы сейчас назрел большой интерес к портрету. Были эпохи, которые выражались через портрет. А мне интересен характер и человек в интерьере современного мира, среди его символов.
— В «Портрете Лены А.» у тебя не характер, а скорее типаж, социальный тип.
— Это у меня «натура с характером», грубоватая в своей типичности, в переходном возрасте — лет восемнадцати, несколько дикая, взгляд исподлобья.
— Я, Сережа, вижу в ней этакую девицу, выросшую «под Пугачеву», — тут и приблатненность циничная, и скрытая сентиментальность. Но меня привлекает другая твоя работа — автопортрет. Ты сам себя бросил на скамейку, изобразив собственное лицо на пакете. Вместо тела — пакет, а лицо очень живое. Вот уж полифония смыслов: недолговечность пакета может читаться как недолговечность жизни, а надпись — «Осторожно, окрашено!» — это что же, не садись рядом с художником, не мешай созерцать травку?..
— И так, и не так, — хитро, но добро смотрит, приглаживая бороду, Сергей. — Ты знаешь, не люблю однозначности. Не люблю загонять мысль в угол. Но можно пофантазировать. Это острая композиция… Скамейка выходит за рамки холста, потому кажется бесконечной, надпись — «Осторожно, окрашено!» — это о неприкосновенности личности и… момент жизненной случайности. И неизвестность: кто кроется за лицом — неизвестно; что в пакете — непонятно… За скамьей — зеленая трава, на ее фоне желтая скамейка — лихорадочный, напряженный цвет, — так что работа может быть воспринята и как повесть о непокое жизни, о хаосе.
Я выхожу, стою у 16-этажного лестничного пролета и с высоты, из света в лестничный мрак Сергей Соколов говорит:
— Я хочу видеть в обыденных вещах нечто большее, чем они представляют. А могу это потому, что я их по-своему люблю, притягиваю своим чувством. Духовность — это любовь. Сам процесс творчества духовен, потому что истинное творчество — это путь к Богу, к Любви.

Станислав АЙДИНЯН