Творчество Александра Максимовича Смирнова — явление в мире современной российской живописи весьма масштабное. Картины художника обладают притягательностью, в них вложен немалый творческий потенциал, и это чувствуется сразу. Идя вслед классике мирового искусства, в основной, магистральной линии своего творчества, А. Смирнов часто и плодотворно касается кистью вечных евангельских тем. Живописец создал целую визуальную «библейскую энциклопедию» новозаветных. образов. Как правило, ему удается исключительно глубоко прочувствовать избранный сюжет, погрузиться в него, тогда из глубинной продуманности рождается композиционное решение.
Композиция! Вот слово, исключительно важное при разговоре о художественном даре Смирнова. Например, перед нами «Исцеление в субботу»… В основу холста легло событие, описанное в Евангелии от Иоанна, в главе пятой – исцеление Христом в субботу больного, в день, когда по законам иудаизма любое деяние под религиозным запретом… И, тем не менее, Христос исцеляет, ибо он исповедует завет, по которому – «Суббота для человека, а не человек для субботы». «…15. Человек сей пошел и объявил иудеям, что исцеливший его есть Иисус. 16. И стали иудеи гнать Иисуса и искали убить Его за то, что Он делал такие дела в субботу. 17. Иисус же говорил им: Отец Мой доныне делает, и Я делаю…». Как этот момент отражает художник? Он на переднем плане изображает Христа, поднимающего опирающегося на костыль старца – это, собственно, момент исцеления. А за ними — семь фоновых персонажей – это книжники, которые в смятении от поступка Христа, они живо обсуждают случившееся. И далее, продолжая фоновой строй – еще шесть фигур с белыми нимбами. Они – справа от Христа. Одной рукой Христос касается исцеляемого, другою первого из тех, кто осенен нимбом. Осененные нимбами олицетворяют «неодиночество» Христа, – он касается рукою того, тех, кто пойдет за Ним. Так художник расширяет своим прочтением смысл понятого им предания, несмотря на то, что в той истории у Иоанна не было сказано что-либо об учениках, или соратниках Христа. Мы столь подробно остановились ни этом изображении не случайно, оно очень характерно А. Смирнову. Во-первых, в определяющей смысл композиции, в составляющих ее образах, есть динамическая, подвижная гармоничность. Вся сцена – это движение, действие, что исключительно присуще многим и многим картинам Смирнова. Во-вторых все фигуры, как и фигура Спасителя, изображены в особом «пластическом» стиле, который помогает автору сконцентрироваться на духовной сути, определяющей символику изображенного. Оптически измененные фигуры людей – это своего рода невольное продолжение попыток «постканонического», стилизованного под канон, художественного подхода, где оптическая деформация «играет роль» христианского иконописного канона, тем не менее, каноном на самом деле не становясь. Недаром отношение представителей ортодоксальной православной церкви к полотнам художника колеблется от критического к положительному…
И, подтверждая наше утверждение о символической концентрированности изображенного в полотнах художника, мы рассматриваем, например, его «Чудесный лов», и находим не только сходный мотив – прикосновение Христа к мирскому человеку, к рыбаку, сотворение чуда, но и еще изящество, вложенное в композицию. Изящество образов – непременный атрибут большого числа работ А. Смирнова. В отношении цвета, его работы не назовешь монохромными, но все-таки они неярки, скорее сдержанны. В «Чудесном лове» больше света, атмосферы, чем, собственно цвета. Цвет более проявлен в других работах, таких как «Созвездие плача», где четыре евангелиста несут плащаницу. Они парят над землей и ярко над ними, четко прорисованы их нимбы и свет выделяет из мрака одежды… хотя и тут больше света, чем цвета, если внимательно присмотреться…
А вот «Распятие с предстоящими» представляет в творчестве Александра Смирнова еще один апофеоз спонтанной символичности. Сюжетно нестандартно, как и в большинстве опытов живописца, решено изображение Распятия. Свободной реминисценцией к канону – изображение Солнца и Луны над Распятием, у изножия – Череп Адамов, и от головы Христа — четко очерченный, восходящий «треугольник» света, и трагическая, рыдающая фигура человека с копьем – предстоящего, и предстоящего второго – это скорее женщина, в руке у которой – терновый венец… Фоном – Иерусалим. Взволнованность, трагичность удается передать художнику «сквозь» символ и символичность. Поскольку он пережил мистерию Распятия «в сердце своем». И поскольку для него это его реальность, он изображает ее по-своему и для зрителя очень явственна созданная им именно символическая колея… Эта колея мощно проявлена в холстах-произведениях «Ева», «Я посылаю вас», «Истина», «Крещение Руси», «Распятие», «Искушение Христа», «И привели к нему детей», «Отречение Петра», «Зажегши свечу не ставят под сосуд», «Буря на море», «Хождение по водам» и др.
Однако у Смирнова это не всегда так. Если посмотреть на «Исцеление расслабленного», написанное по сюжету, сходному с уже упомянутым «Исцелением в субботу», тут Смирнов – уже реалист русской академической школы, и композиция служит уже не символическим целям, а пространственным, очень далеко и впечатляюще виртуозно углубляет она изображение. Христос, изображенный в центре картины, только подходит к больному, что лежит на подстилке, чтобы исцелить его… Мало кто берется в наши дни за изнуряющий академический труд – создавать многофигурные историко-религиозные произведения. В наш век это художественный подвиг – выражать свои мысли о Вечном, о Боге, не заботясь, конечно, о том, чтобы признали, приняли, обласкали и по заслугам воздали. Ибо нет пророка в своем Отечестве.
Высоко реалистичны у А. Смирнова «Несение креста», «Притча о добром самаритянине», «Чудесный лов рыбы», «Христос и самаритянка», «Христос у Марии и Марфы», «Христос у Марии и Марфы»; панорамно-реальны «Гефсиманская трагедия», «Нагорная проповедь», «Призвание заведеев»… Романтико-лиричен «Плач по сорванной розе».
А вот «Неверие Фомы», на котором, усомнившись, апостол Фома влагает персты в рану Христа, синтезирует оба подхода, и реалистический, и символико-пластический, более условный в подаче тел, ликов, реальности… Сходны в этом плане с «Неверием Фомы» «Святые евангелисты», «Четыре времени года», «Несение креста», «Благовещенье», «Вознесение», «Снятие с креста», «Помяни меня, Господи, во Царствии Твоем»…
Не меньшим реалистом предстает художник, когда создает серии пейзажных работ. Его Италия порой красочна – вот где он иногда раскрывается как колорист! Или, на других холстах таинственна, а другой раз как-то трогательна – как на флорентийском холсте, где крылатая Дева-ангел прижимает к груди своей крест…
Говорят, надо писать то, что любишь. И это верно, чувствуется, как тепло, проникновенно Александр Максимович отражает Италию.
Сходно создал художник – с теплотою, искренно, любующейся реальною кистью и иерусалимскую серию, она порой исторична, как и серия итальянская, – в пейзаж на некоторых полотнах включены человеческие облики, будто сошедшие со старинных гравюр или европейских акварелей XIX столетия.
Что-то в картинах Смирнова-путешественника по странам и эпохам есть от живописи В.Верещагина. Что-то неуловимое в атмосфере, в тональности…
А.М. Смирнов – совершенно самостоятельный, «крепкий» и своеобразный маринист. Его море – во всплеске красок и свечений небесных над волнами – свободно. Изображения его тут несколько импрессионистичны. Примат колористического начала при изображении водной стихии явен. Но к морю художник подходит будто издали, любит его отразить панорамно, широко, размашисто по охвату… На одном из холстов восхитительно дан всплеск пены над прибрежными камнями, о которые бьется морской прибой…
Есть у Смирнова и русский пейзаж, русские мотивы. В России он пишет яблоню, на которой краснеют плоды… Пишет изумляющие первородной, насыщенной силою Природы пейзажи… И тут мы обнаруживаем, что у него есть еще особый дар – войти в душу русского пейзажа и самой русской жизни… «На просторе» — в этом холсте он разворачивает русские безбрежные полевые и лесные дали… «Околица» — это окраина насупившейся под тучевым, набрякшим холодным небом, деревни… Поздняя осень, тропинка… Голые, настороженные у тропинки ветви деревьев.
Полной цветной палитрой написан «Мостик», «Весна». Как одиноко деревенское кладбище на «Пасхальной весне». Трагично «Смутное время» с павшим с храма куполом. В том же настроении – «У гроба святого», тут и храмовая атмосфера в ее возвышенной скорби, и пронзительный образ скорбящей женщины, присевшей у древнехристианской святыни… А как смотрится икона, прислоненная ко гробу!.. Это прямо симфонизм совершенства в художественной композиции… Икона здесь прямо камертонный образ!..
Абсолютно иного настроя картина «На молитве». Это уже жанровая сцена. Освещение прямое, скорее открыто радостное. И две девочки, в сопровождении похожей на Деву Марию матери, на фоне иконных фресок… Одна из девочек закрыла глаза и в руке – зажженная свеча… Человечность… Чистота. То же и в другой работе, где мальчик-отрок со свечою, но не нестеровский, а именно «смирновский», простой и естественный. У А. Смирнова достаточно чисто жанровых сцен, почерпнутых из деревенского быта: «На огороде», «У крыльца», «У плетня», «Весна идет», «Девочка в маках», «Ностальгия», «Май», «Любимица», «Тихая обитель», «У колодца» и др. В избранных из них, несмотря на простоту, есть чуть уловимый радостный призвук торжественной основательности, чего-то прочного, традиционного. Вот где реализм на время «обходит» символизм, картины просто захлестывает жизнь…
Мы не останавливались еще на биографии художника-живописца и на его мнениях, предпочтениях. Скажем, что родился он в Армении, в Ереване в 1947 году. Может быть оттого, что в его колыбель заглянула библейская гора Арарат, его душа со временем стала откликаться Библии?.. Потом детство и юность провел в России, в рабочем посёлке Нижний Кисляй в Воронежской области. Александр Максимович согласился ответить на вопросы, касающиеся его судьбы и творчества.
Вспомните, пожалуйста, что было сюжетом Ваших первых работ, что рисовали в детстве? Что из детских впечатлений памятно и дорого по сей день?
Я жил в рабочем поселке, в Кисляе, в идеологизированной семье. Для всех самое главное было это Ленин, и потом уже все остальные — ниже и ниже, вплоть до самого себя. Нарисовать Ленина, да еще без клеток, это было верхом достижения. Все рисовали и в основном по клеткам. Но мечтать быть художником в голову никому не приходило. Ленина рисовали, Сталина, все политбюро и писателей. Делали копии с книжечек.
Из того, что вдохновляло – репродукции картин художников. Печатался «Огонек», ходили в библиотеку и постоянно вырывали, так, что все «Огоньки» были без картинок. Собирали открытки и очень все это любили. Но мечтать, что я из рабочего поселка смогу когда-нибудь сам и свое подобное хоть каким-то образом сделать и в голову не приходило. Не приходило до самых зрелых двадцати с лишним лет. После армии только я осмотрелся и вообразил, что из меня что-то может выйти. А до этого готовил себя в токаря, слесаря, кузнецы, в кого угодно, но не в художники. Но рисовать рисовал и копировал – все подряд. И Репина и Перова, и Шишкина и Брюллова и Айвазовского, которого любил очень. Очень любил последних за их романтизм и люблю по сей день. И вдохновляла меня именно репродукционная живопись – она мне много и хорошего сделала, хотя много и плохого. Воспитала вкус, любовь к живописи. Впервые музей я увидел когда был матросом в Ростове – Ростовский музей живописи. Увидев оригиналы, я обмер и спросил смотрительницу:
— Это что, настоящие картины? – А мне было уже за двадцать.
— Да, — говорит, — настоящие.
Я с недоверием посмотрел на нее, думая: «Да быть не может! Настоящие!». К тому времени я решил стать художником.
Первые какие-то самостоятельные работы – это рисунки – портреты моих товарищей, которых очень любил. Они у меня получались очень лихие и интересные – гротесковые. Я хотел сделать точно как в оригинале. Тогда я уже видел картины в музее, и в Феодосии мы работали, где я заходил и в музей и в художественную школу посмотреть, и я понимал, что между открыткой и оригиналом существует огромная разница. Что если ты скопируешь как в открытке, то это будет не совсем точно. И когда я писал, я старался сделать так как в оригинале, так как я видел на картинах – домысливал, фантазировал. Также и с копиями – делал с репродукций, но представлял оригиналы и делал ярче, расцвечено. В Феодосии я посмотрел каталог, где какие учебные заведения существуют и поехал в Палех. Прочитал в журнале: монументально-художественная роспись, а приехал там шкатулки заставляют расписывать. Я поступил туда, но там мне предложили перебраться в Пензу. А пейзажей я не писал, то есть писал, но писал от себя. Пойду, посмотрю и делаю как я считаю лучше. А именно на пленер, на натуру я вышел довольно поздно уже после Харькова, мне было больше 30 лет. Тогда только я понял, что я хочу, я увидел пейзаж. Я понял перспективу этого дела, и перспективу большую – это целина для художника, там можно расти и расти и расти бесконечно. Это недосягаемая совершенно тема – пленер. Нельзя сказать, что достиг и дальше больше ничего нет.
Кто был для Вас наиболее ярким преподавателем в Пензенском художественном училище? Кто-то дал ли Вам первоимпульс?
Мне повезло с преподавателями в Пензенском училище, повезло, что я их застал. Это были последние могикане, которые любили живопись, которые помнили самого Горюшкина-Сороклопудова и рассказывали, что Горюшкин-Сорокопудов помнил самого Репина, у которого учился. Эту преемственность подчеркивала особая интеллигентность их образа. У них была необыкновенная трогательная нежная, застенчивая любовь к искусству (не хамская). Они не столько, может быть давали, но они не мешали учиться. Более того – они заражали своей любовью к искусству тех, кто способен был заразиться. У них не было желания, удивить, поразить, сделать что-то необыкновенное. Они знали себе цену – они видели великих. Любви к искусству и того, что они причастны к этому большому делу им хватало. Их настолько радовало, что они тоже художники – пусть не главные, пусть даже где-то с краю, что они светились изнутри. Был Северин, был Дубков, был Владимиров – такие картинки делали – нежные, тонкие. У них, может быть был невеликий талант, но он им светил всю жизнь. Они даже по застенчивости не показывали свои работы. Северин умер и его все работы вытащили, когда он уже умер. Только тогда увидели, какие у него прекрасные работы. Кому показывать то, что ты любишь? – Да никому. Северин постоянно приходил, приносил альбом какого-нибудь художника, Доре или другой какой. Показывал и когда кто-то из нас говорил: «Какая у него сила!», он отвечал: «Да что ты, батенька! Да это же такая величина…» И начинал хвалить так, как хвалят сейчас у нас лишь самого себя. Вот такие были педагоги. А в смысле ремесла если ты не хочешь ничему научиться – никто тебя ничему не научит. Правильно Рембрант говорил: «Взялся за живопись – и работай! Возникнут вопросы – сам на них отвечай». Опять вопрос – опять ищи ответ, опять – опять. Жизнь, натура научит. Если даже тебе кто-то скажет – все равно ты не примешь, потому что не пришло время, не готов принять. Поэтому художник — он сам по себе, он ни у кого не учится, кроме как у своей жизни.
Возможно, вам в плане обретения мастерства дал больше факультет монументальной живописи Харьковского художественного института? Или все было поступательно?..
То же самое могу сказать и о Харьковской студии – если будешь следовать тому, что говорит мастер, не прилагая никаких усилий – грош тебе цена. Ничего ты нейдешь, это пустое дело. Нужно иметь мужество быть художником, это самая мужественная из всех профессий, почему я именно этим и занялся. Я перебрал все рабочие профессии и только это достойно мужчины, человека. Здесь нужно иметь и характер и волю. Вся полнота жизни в искусстве. И кто тебя может чему научить? Это твоя личная жизнь, а это его личная жизнь. Что он тебе может сказать? Он тебе может сказать, как натянуть холст, но это дело одной минуты. Скажет, как загрунтовать, но что в него вдохнуть, что сообщить этому пустому холсту это твое личное дело. Как ты можешь спросить и как он может тебе сказать? – Никто ничего не скажет. Живи сам с собой.
Как бы Вы сами определили свой стиль в изобразительном искусстве?
Реализм. Но реализм не в том академическом его понимании, что семь голов и четыре пальца, он не измеряется, а реализм как реальность. От импрессионизма и до символизма это все реализм. Я не против если кто меня назовет импрессионистом – вобщем-то, да – импрессионист – впечатление. А что, оно отсутствует? – Конечно, впечатление прежде всего. Это метод познания. Если не впечатляет, не производит впечатления, то и не останавливает. Это первая ступень познания. Дальше – больше. Назови меня символистом – соглашусь, назови академистом – тоже. Да кем угодно! А вобщем-то я реалист. И принадлежать к какому-то одному стилю и следовать ему слепо, неукоснительно – да это скучное занятие и это неинтересно. Я понимаю, что можно многого достигнуть таким образом, какого-то совершенства, можно выдавать продукцию более зрелую, или даже очень зрелую, но это скучное занятие. Мне нравится все, а как себя назвать мне даже в голову не приходило.
Расскажите об истории создания Вами Флорентийского цикла, видно, что он сделан во Флоренции, в Венеции, в Риме с натуры, если впечатление правильно, то когда Вы были в Италии?.. Что осталось как цельное о стране впечатление?
В Италии я бываю не менее двух раз в год последние годы. Чем интересно? О ней много говорилось и говорится, что это действительно рай для художника, но меня впечатлило, что при всей своей цельности, города ее абсолютно разные. То, что там были города-государства – это заметно и по сей день. Что Флоренция не похожа на Рим совершенно, Рим не похож на Венецию и думаю, что все города там чем-то, но будут разниться. Необыкновенно интересно, что это все сохранилось – дух другой. Дух Венеции, Флоренции, Рима. Имперский, казенный дух, или дух предпринимательства живого, энергетики, блеска. Мое впечатление от Италии еще – туда попадаешь как к себе домой, то ли благодаря подготовке, что с детства себя приучил к этой стране благодаря Брюловым, Семирадским и прочим художникам, которые там побывали и составили общее впечатление об этой стране, как о стране необыкновенно-сказочной, необыкновенно-поэтичной. Русскому человеку привыкшему к суровому климату, суровым воинственным отношениям среди людей хочется чего-то теплого – всю неделю проработал, а потом банька – попарится, отдохнуть. Так хочется и в Италию. Страна, где есть алые паруса, мечта, итальянцы в шляпах. И все это настолько мило, настолько не-по-русски. Люди не вполне серьезные, доброжелательные, все чего нет в России там с избытком. Есть чувство защищенности – будто ты у себя дома и ничего тебе не угрожает, тогда как у нас над тобой всегда что-то есть, что разобьет твое счастливое состояние. Если ты запел вдруг песню ни с того ни с сего – обязательно оглянешься – никто не услышал? А там все так делают, потому что есть от чего петь.
Какие Ваши работы находятся в Пензенской Государственной картинной галерее?
Серия «Жизнь Христа», несколько график, «Созвездие плача», кое-какие Венецианские работы, вобщем, много работ.
Не с деревенского ли русского пейзажа все же начиналось Ваше творчество?..
Нет, не с деревенского. Я лет в семь рисовал ребенком и отсылал отцу, жившему далеко с другой женщиной сцены из жизни Ленина: Ленин-мальчик, он около елки, он рисует что-то или пишет, рядом с ним стоит мать и т.д. Все это цветными карандашами, когда писал письма под диктовку матери. А потом то, о чем говорил.
Что думают о Вашем творчестве представители основных христианских конфессий – православной, католической, протестантской? Известно ли их отношение к Вашему творчеству?
Не знаю. Мнение священников РПЦ различно – и со знакомом плюс и со знаком минус.
Где написано большинство работ, куда любите выезжать?
Туда люблю выезжать, где солнца больше, в Москве я его не нахожу. Думается мне лучше в деревне и в Италии, большое количество композиций было сочинено в Поиме (село в Пензенской области). Где больше солнца – там больше и свободы, там больше жизни. А анализировать все это, приводить в какую-то систему, к законченности, осмысленности, логике, обобщению, конечно, это лучше всего в Москве, в мастерской. Когда зима, в окнах стоит медведь и царапает по стеклам.
Не приходилось ли Вам когда-либо заниматься монументальной фреской?
— Нет, не приходилось. Потому что монументальная фреска это уже подача, а у меня есть, возможно, даже нехорошая черта характера – то, что я уже открыл для себя в композиции, меня перестает интересовать. Для меня главное сочинить композицию, а сделать подачу ее мне великих трудов стоит. Даже выделывать на холсте то, что я сейчас делаю. Для меня это уже неинтересно. Я могу сочинить быстро, с удовольствием и пока у меня эта работа не сделана, пока она не оформлена в моем сознании, я ее не вижу – она мне интересна. Как я ее уже увидел, я уже сделал набросок – она мне становится ясной, она решена – мне уже становится неинтересно. А то, что люди там ничего не видят – меня это даже и не занимает. Композиция забавляет меня до тех пор, пока она не получается. Фреска же это труд для людей, предполагающий подачу, а насиловать себя в угоду чему-то мне тоже неинтересно. Дело должно быть интересно.
Бывали ли какие-нибудь особенные истории, связанные с вашими картинами?
— Ну как же… Без историй никак нельзя. В деревне написал три портрета и все трое померли, сейчас ходят слухи, что если б я их не написал, не померли бы. То есть померли не оттого, что пили горькую и имели уже преклонный возраст, а потому, что я их написал. Разве это не история? Это тринадцатый век. А люди есть такие, что институты позаканчивали, а позировать боятся. К двум старушкам подбирался, чтоб написать, но они, хоть и древние, а сказали: «Трех заморил, еще к двум примеряешься!». Теперь даже и будут предлагать – напишешь, да помрет . Страшно, — смеется, — со света сживут. Хотя стариков писать мне интересно. В них хочется увидеть то, к чему сам стремишься, что хочешь увидеть и в себе тоже. Это перспектива всякого человека – хочется увидеть в этом старике ту мудрость, покой, осмысленность, глубину. И молодые мне также интересны – совсем еще дети. Это начало жизни, у них еще все в перспективе. А неоформившаяся средина жизни малоинтересна, она не определившаяся, непонятно, что это такое. Еще не начал жизнь и еще не закончил. Но старики, считающие, что они помрут, если их напишут, конечно, уже не интересуют.
Не дорисовывали ли Вы свои сюжеты во сне?
— Нет. Кроме глупости во сне мне ничего не снится, так, чтобы я запомнил. Летаю часто.
Когда Вам лучше работается – ночью, или при свете дня?
Ночью я сплю, предпочитаю спать. Все-таки я в рабочей семье вырос и там порядок в этом деле был особенно важен. Потому что на производстве, на заводе, чтоб поработать хорошо — надо выспаться, а живопись это такое же производство и расхлябанность в этом я считаю непозволительной роскошью. Если ты плохо поспал, если ты плохо отдохнул, у тебя будет не та работа. А если ты и выдашь что-то исключительное, как говорят ( не знаю, я к таким не принадлежу), потому что не спал, потому что взвинтил себя, потому что выпил или еще чего-нибудь сделал с собой, то это не тебе принадлежит. Неизвестно кто в это время вселился в тебя. Я считаю – отдохнул, как следует, продумал все хорошенько. Спи ты, живи, как дети. Дети тоже творческие люди, но среди ночи что, вскочит ребенок и будет карандашом возить по бумаге? Да нет. Его в психбольницу отвезут. Он спит, лодошку под щеку и спит и спит и спит пока у него не начинается утро. Вот творческая жизнь. У него творчество сплошь – с утра до вечера, он все время творит. Дети это художники – самые яркие художники, и у них имеется детский сон. Поэтому спать надо.
Какова, по-вашему, духовная суть таланта художника?..
Талант либо он есть, либо его нет. Духовная суть таланта в свободе – свободе творчества. А что такое свобода надо рассмотреть. Если человек живет не по собственному усмотрению, если он не располагает самим собой, если в творчестве у него так же точно все устроено – он либо завистлив, либо хочет заработать, либо еще что-то – о какой духовной сути таланта можно разговаривать? Все в разной мере талантливы, но не все свободны, не каждый имеет характер, мужество оставаться самим собой. Есть немножко таланта – будь ты самим собой! – Нет, не верит в себя, надо еще как-то устроить свою жизнь и получается – талант есть и нет одновременно. Потому что человек не верит ни в свой талант, ни в то, что Господь ему поможет в этом деле. Он хочет практически устроить свою жизнь. И вот он уже не свободен и не талантлив, будучи талантливым. И сколько таких? – Да сплошь и рядом. Один преуспел какой-нибудь и хотя он и низким путем пошел, но все ему завидуют. Эта сторона дела – продвижение художника, она настолько темная, настолько незаметная для людей непосвященных. Это «портрет» Гоголя – вечная тема. Не надо завидовать. Ты работаешь и работай. И я и многие другие видели в свое время, что люди менее способные делали то, что от них хотели на выставках и быстро делались членами Cоюза художников, получали мастерские, какие-то гонорарии получали, но они делали то, что от них требовалось. Я думал: ну что я не смогу что ли? Рисовать я умел, писать умел и подумал – да дай-ка я Ленина «замочу». Притащил я Торопкина – он был лысый и череп у него был похожий, а остальное – ленинов я в еще в детстве по клеточкам рисовал. От меня ждут именно этого – ну сделай, дорогой, для выставки, — искушают меня, — ты сделаешь, мы на выставку примем, и ты получишь мастерскую, а не будешь в подвале сидеть. Посмотрел я на Торопкина, посмотрел и сделал из него Торопкина. А за Торопкина не дают мастерские, и по сей день я не член союза. Никто мне ничего не дал в этой жизни, мастерскую сделал себе сам. В этом вся духовная суть таланта. Талант и свобода, свобода и талант. А об остальном и думать не надо. Все духовно если это искренне, а искренне, если это действительно свободно сделано, по собственному произволению, без всякой нужды, без всяких каких-то косвенных или побудительных причин. Ни деньги, ни слава, ни тщеславие ничего тебя не должно занимать – работа, как таковая. Скажи ребенку: «Ты вот нарисуй это и получишь звание академика». Ну, конфетку если, да и то ему будет уже неинтересно. А почему у нас художники могут всю жизнь корпеть над картинкой, пока звание не получат? А получил – уже и не работает. А важно желание работать. Сохранить в себе творческий потенциал – это самое важное, а это можно только таким образом – не насилуя свой талант, делая только то, что ты хочешь и когда ты хочешь. И ничего больше. Никаких других причин не должно быть абсолютно.
Сформулируйте, пожалуйста, что для вас в изобразительном искусстве является наиважнейшим?
Вот это о чем я говорил и является самым важным.
Какие работы художников- классиков и каких стран Вам наиболее близки и Вами любимы?
К художников я отношусь ко всем хорошо. Каждый художник это прежде всего судьба, это жизнь и большой труд – огромный труд. И я знаю, (а где-то, может быть, и не знаю кого-то, кто как жил), что осуждать кого-то или превозносить это по меньшей мере непорядочно и недальновидно. Потому что все художники стоят того, чтобы их любить, это художники, это большей частью своей мученики. Как бы он ни казался на первый взгляд – и с блеском и звания у него есть, и все равно это трагедия, это драма, это судьба, это жизнь. Человек поставлен в невероятно сложные условия перед жизнью. Ну а те, которые мне понятны, которые мне по духу моему близки… Я не откажусь от импрессионистов, скажу, что меня и это увлекает. Скажу, что Микеланджело это вершина всех, чтоб там ни говорили про него, как бы его ни обзывали – и по образу своего мышления и по своему отношению к жизни. Этот человек – пример того, как он поставлен, как художник как творец, сам организующий свою жизнь, сам ответственен перед Богом. Имея небольшой рост и множество болезней, он нес такой груз таланта. Выдержать это, вынести этот крест — это очень серьезно и очень нелегкий путь. И не бросить все, несмотря ни на что – одно это достойно всякого преклонения. Все это есть в его работах. Такую капеллу расписать – просто удивительно. Поразительно, как это можно сделать где-то там наверху кисточкой шмурыгая по этим стенкам вниз головой – это невероятный труд – это только с Божьей помощью можно сделать. И есть еще люди, которые его осуждают – пигмеи! Вы спустите вниз его «Сотворение мира» с этой верхотуры и посмотрите внизу. Это же совершенно современный художник, дай Бог каждому так по силе впечатлений! Я подобрался к его фреске «Страшный суд», вблизи посмотрел фрагментик какой-то там – автопортрет что ли, где он шкуру с себя снимает – какая сила, какое напряжение! Рафаэль греет, а Микеланджело – обжигает, это взрыв. Конечно, когда лампочка греет, то людям светло и хорошо и приятно, а это, другое – пугает. Следовать примеру Микеланджело – да упаси Господи, кто ж захочет? Что, его жизнь такая кому-нибудь понравится? – Нет. Вот так работать, изнуряя себя? В нем демон сидел, демон заставлял его работать, так же как в Сократе сидел демон, в Ван Гоге, в Рембранте. А Рембрант? «Возвращение блудного сына – это же вершина, в станковой живописи это вершина.
— То, что талантливо – всегда ли духовно?
Обязательно. Многие путают талант со способностями. Талант это Божий дар, только Божий. Я отрицаю талант футболиста. Нет такого таланта. Также как не талант – ходить на руках или плюнуть на 30 метров. Талант – это служить Богу. Это и есть талант.
— А Врубель, написавший «Демона»?
Он не «Демона» написал, он страждущую душу написал человеческую. В своих работах художник не пришел к Богу, но он шел к Нему. А есть другой путь – фарисейский. Человек не идет и ему этого даже и не надо, у него есть свой бог. Лермонтов не пришел, как и Врубель, но они шли. И мы не знаем, может, в конце концов и пришли. У них это был путь, путь сложный. Они не довольствовались тем, что есть – они искали большего. И это заметно в их работах. Это ценно. А можно в самодовольстве сидеть и ковырять эти картинки, или сочинять стишки – это хуже всего. Ни холодно, ни горячо. Тепленько. Делают иконки. Раззолотят, бисера наклеют. Она вроде бы как благополучненькая, ничего не скажешь, но ни то, ни се – самое отвратительное. А здесь человек рискнул. Художник есть творец и это — его обязанность (вообще, обязанность каждого человека — быть художником и не бывает людей не художников). Нехудожниками делают себя люди во имя корыстных целей. Дети все талантливы, все художники, они кто во что играет… И сохранить в себе такой интерес как можно дольше – задача художника. Говорят: «Вот я вот исписался, мне нечего сказать». Да ты просто ненормально живешь
Как это может быть — художнику нечего писать, он не видит? Стимул только в одном – в работе. Как у ребенка – он бегает и все время то в одно играет, то в другое – он без стимула только когда спит, да и то вздрагивает во сне – и там чего-то делает. Так и художник – должен работать и все. А куда эта работа пойдет – примут ли ее на выставку, влезет она в этот зал, купят ли ее и если купят то за сколько – все это уже не дело художника. «Тебе хочется» — должно быть самым основным стимулом в работе. Да пусть работа и погибнет потом. Но ты свое желание, свою фантазию не занизил планкой потребительской, практической, не сковал. Пока ты работал, ты был счастлив.
Если бы у вас был выбор, в какое время Вы хотели бы попасть, в каком веке побывать?
В Мезозое побывать бы неплохо, посмотреть краем глаза на этих динозавров – вот действительно стоящее дело. А в какое время легче было бы жить? Мне кажется, что когда художники были нужны, более востребованы. Сейчас не то время. Сейчас нужны клоуны и развелось клоунов больше чем их нужно по штату. А художниками быть боятся. В эпоху Возрождения легче было работать. Там, чтобы угодить одному папе старались все, а угодить ему было не так уж и сложно, он культурный был человек и много понимал. Ему только одно было нужно – чтоб у него было самое лучшее, и ради этого он не жалел ничего. Все художники соперничали, была общая направленность, но папа допускал, что все художники имели право быть разными и они были такими. Там и Синерелли Лука мог работать и Рафаэль и Микеланджело и все были приемлемы, хотя между ними огромная разница и существенная. Все было приемлемо. Потому что папа понимал, что такое художник, что такое талант, что талант – он от Бога, а он, папа, служит Богу. С художниками считались. Они были у папы как дети у отца, соперничество было профессиональным и они не занижали достоинство друг друга. Все старались научиться, перенять. Если кто-то что-то значительное написал — все сбегались.
Кто лучше самого художника, его живого слова, даст представление о личности и характере живописца, о его натуре. Нам кажется, многие черты Александра Максимовича Смирнова стали после нашего разговора понятнее чуткому зрителю, внимательно идущему за художником, наблюдая в его произведениях отражения талантливой личности творящей, обретающей по ходу творческого пути свою уникальность, свою высоко художественную неповторимость…
Станислав АЙДИНЯН,
вице-президент Творческого союза профессиональных художников, член правления Международной Ассоциации содействия культуре, член ученого совета Ассоциации художников-портретистов, член Союза Российских писателей, член Конгресса литераторов Украины, искусствовед Федерации Акваживопись.