К 140-летию со дня рождения поэта
Станислав Айдинян
Константин Дмитриевич Бальмонт был самым музыкальным поэтом Российской империи. Его дар многие сравнивали с даром певчей птицы. В отношении его таланта это сказать столь же естественно и справедливо, сколь неестественно в отношении таланта В. Маяковского или А. Крученых. Экспромтальность и темперамент Бальмонта поражали, современники отмечали «эмоциональность, воздушно-трепетную впечатлительность» поэта…
В литературном журнале «Ежемесячные сочинения» (за июль 1900 года), издаваемом И.И. Ясинским, в рецензии на сборник Бальмонта «Горящие здания» было отмечено, что это «поэт оригинальный, глубокий, необыкновенно музыкальный. О нем можно сказать его же словами: Слава создавшему песню из слез роковых, / нам передавшему звонкий и радостный стих» (с. 243).
К. Паустовский, побывав на лекции Бальмонта «Поэзия как волшебство», годы спустя вспоминал о поэте: «Он заговорил тягучим голосом. После каждой фразы замолкал и прислушивался к ней, как прислушивается человек к звуку рояльной струны, когда взята педаль…. После перерыва Бальмонт читал свои стихи. Мне казалось, что вся певучесть русского языка заключена в этих стихах» («Золотая латынь»).
Многие также свидетельствовали о силе влияния поэта на свое поколение. «Кто жил в годы начала бальмонтовской литературной деятельности, тот отлично помнит, как сильны были эти впечатления, как могущественна и непобедима была власть его стихов. До него такой музыки мы не слышали, русский слух никогда не был избалован дотоле такой изумительной напевностью», — писал, в частности, Петр Пильский в юбилейном очерке «К.Д. Бальмонт» (К 50-летию литературной деятельности). — Сегодня. 1936. № 33, 18 февраля.
А поэт Юрий Терапиано в очерке с одноименным названием писал, что однажды при выступлении — «…цитируя Баратынского по памяти, в двух местах Бальмонт ошибся, и тотчас же с места присутствующий на собрании пушкинист М.Л. Гофман его поправил. Первую поправку Бальмонт принял, но вторая его рассердила: — Вы все время поправляете меня, — обратился он к Гофману, — но я ведь специалист по Бальмонту, а не по Баратынскому». И в то время это звучало не столько как иронический парадокс, но как прихотливо выраженная истина.
Далее Терапиано приводит важное свидетельство самого Бальмонта о начале, об истоке его поэтического творчества. Озарение и ощущение себя поэтом пришло к нему вдруг: «Мне было тогда 16 лет, я ехал в санях по широкой, покрытой ослепительно-белым снегом равнине. На горизонте виднелся лес, стая ворон перелетала куда-то в прозрачном воздухе. И вот, совсем неожиданно для себя, я с какой-то особенной остротой, грустью, нежностью и любовью почувствовал этот пейзаж и понял, что я должен быть поэтом».
Именно природа была основой его поэзии. Разомкнутость в природу с детства делали стихотворения его не только напевными, но очень естественными при всей изящной и прихотливой внезапности эпитетов.
Детство вообще определяет весь дальнейший жизненный путь человека. Живя в подсознании, оно возвращается, порой нежданно – звуком, запахом, воспоминанием. Об этом читаем в стихотворении Бальмонта «Ночной дождь»:
…Я вспоминал. Младенческие годы.
Деревня, где родился я и рос.
Мой старый сад. Речонки малой воды.
В огнях цветов береговой откос.
Здесь он, конечно, пишет о родной ему деревне Гумнищи, об имении родителей под старинным городком Шуей…
Дорофей Бохан в «Новой искре» не без основания отмечал в 1936-м году: «Бальмонта, по нашему мнению, напрасно считают родоначальником какой-то новой эры русской поэзии: как раз наоборот — он является завершителем, последним поэтом, непревзойденным творцом прежней пушкинской эпохи русской поэзии».
Мы можем обратить внимание на то, что свобода, легкая непринужденность и естественность действительно свойственны как А. Пушкину, так и К. Бальмонту, рожденным в июне – Пушкин 6-го, Бальмонт 15-го… Оба под знаком Близнецов…
Многие знатоки стихосложения, в том числе и Вячеслав Иванов, признавали, что «некоторые размеры он даже впервые ввел». Бальмонт, безусловно, в чем-то был новатором-первопроходцем, но не это в нем главное.
Особенность литературной судьбы поэта в том, что он был особенно актуален в те времена, когда чувство изящного являлось необходимой составляющей правящего класса. Образованный человек считался в обществе для многих эталоном. Широта интересов уважалась и поощрялась. А общественной силой, противостоящей аристократизму, близкому миру изящных искусств, было мещанство, о чем подробно писал в «Истории русской общественной мысли» современник Бальмонта Д.Н. Овсяннико-Куликовский. После социалистической революции именно мещанство стало советским чиновничеством, а коммунистическая идеология превратилась в щит, за которым прятались чиновники-мещане. Демократичный Бальмонт вскоре увидел – революция не дала России свободы. И в начале 1920-х ему выхлопотали командировку в Париж, из которой он не вернулся.
Несмотря на всю свою раннюю декларативную революционность, Бальмонт серьезным последовательным революционером-политиком не был. У него все кончалось эпатажными поступками и высказываниями. Хотя факты его биографии говорят сами за себя: и гласный надзор полиции, и ссылка, и изгнание…
Впрочем, еще один современник, Д. Философов, писал: «Подлинный поэт всегда «в эмиграции», если не внешней, то внутренней. Когда поэт говорит: «Быть с людьми, какое бремя!», он показывает, что он и сам понимает, какая пропасть между вещим поэтом и людьми повседневности, людьми «расписания поездов» и биржевых бюллетеней… » (Бальмонт // За свободу! 1927. № 93 (2125), 23 апреля.)
Подтверждение этим словам находим у знакомца Бальмонта по Парижу, еврейского поэта Довида Кнута: «Да, одним своим обликом и повадками Бальмонт производил впечатление «настоящего поэта», и это приковывало к нему внимание прохожих. Одеяние его было таково, будто он только что вышел из костюмерной оперы «Богема», а внезапные переходы от отчаяния к радости, от покоя к беспокойству, грому и молниям в глазах и звуках его необычайно певучего голоса – непредсказуемыми» — писал он.
Правильно и многократно констатировано, что в России поэты больше чем творцы рифмованных строк. Порой современники Бальмонта — Вяч. Ивавнов, А. Белый достигали истинного ясновидения. Пророческими оказались и слова Бальмонта, еще в 1914 году сказавшего, что футуризм — это «…проявление того кричащего, безвкусного, рекламного американизма, которым отмечена вся наша изломанная русская жизнь» (Г-нъ. Беседа с К. Д. Бальмонтом // Северо-Западный Голос. 1914. № 2692, 20 марта).
Да, это поэт предрекал задолго до того, как в России телевидение стало навязчиво проецировать в сознание россиян американские жизненные стереотипы, а улицы оделись вретищем американской рекламы…
Бальмонт, не жалуя индустриально-буржуазные атрибуты западной мишуры, тем не менее вовсе не замыкался на родной речи и литературе. Напротив, он интенсивно занимался художественным переводом и перевел, можно сказать, целый книжный шкаф мировой классики. Д. Философов как-то заметил: «Бальмонт не переводит. Он рассказывает о том, что именно он полюбил в переводимом поэте. Он вновь творит и заражает. Прочтете вы точный, научный, перепертый, перевод, и остаетесь равнодушным. В переводах же Бальмонта переводимый поэт магически соединяется с самим Бальмонтом. И если вы любите Бальмонта, вы не можете не полюбить и того, кого он перевел. Для настоящего перевода нужна конгениальность между переводчиком и автором».
И эта черта делает особенно ценным переводческое наследие поэта. Во Франции, еще при жизни Бальмонта, пропала целая корзина его рукописей, среди которых было немало переводов. Случайная находка ее могла бы стать подлинной сенсацией…
Мария Викторовна Каспрович, вдова польского писателя Яна Каспровича, которого Бальмонт переводил, рассказывала Сергею Поволоцкому о хрупкости душевного мира знаменитого русского поэта – «Бальмонт восхищался чудесными горными видами, но, когда пришлось возвращаться, он неожиданно побледнел и приостановился». Испуганная его видом и состоянием Мария Викторовна спросила, что с ним. Бальмонт ответил ей не сразу, еле переводя дух, слабым и тихим голосом. Оказалось, что поэт страдал болезненной «боязнью пространства» и не мог заставить себя сойти даже с небольшой высоты. Он забыл, а, вернее не хотел предупредить об этом Каспрович. Теперь, когда при возвращении на «Харенду» им пришлось сходить с горы, Бальмонт не смог преодолеть охватившего его страха. «Мне пришлось буквально тащить его на руках за собой. (Копия автографа воспоминаний из семейного архива Сергея Поволоцкого (Лодзь, Польша).
О странностях, неизбежно сопровождающих выдающиеся натуры, написано во многих биографических очерках и мемуарах. Вот и Андрей Белый в книге «Начало века» оставил о своем собрате по перу сходное свидетельство: «Раз он в деревне у С. Полякова полез на сосну: прочитать всем ветрам лепестковый свой стих; закарабкался он до вершины; вдруг, странно вцепившися в ствол, он повис, неподвижно, взывая о помощи, перепугавшись высот; за ним лазили; едва спустили: с опасностью для жизни. Однажды, взволнованный отблеском месяца в пенной волне, предложил он за месяцем ринуться в волны; и подал пример: шел — по щиколотку, шел — по колено, по грудь, шел — по горло, — в пальто, в серой шляпе и с тростью; и звали, и звали, пугаяся; и он вернулся: без месяца. Е. А., супруга, уехала раз в Петербург; он остался в квартире один; кто-то едет и — видит: багровы все окна в квартире Бальмонтов: звонились, звонились, звонились; не отпер — никто; и вдруг — отперли: копотей — черные массы; сквозь них — бьют вулканы кровавые из ряда ламп с фитилями, отчаянно вывернутыми; среди черно-багровых Гоморр — очертание черного мужа, Бальмонта, устроившего Мартинику (т. е. извержение вулкана. – Ст. А.), — не то оттого, что он выпил, не то от каприза, мгновенного и поэтического».
Поэт и переводчик Марк Талов в своей недавно вышедшей книге «Воспоминаний» вспоминает о Бальмонте не только как о человеке увлеченном, но и как о человеке большой душевной чуткости и сострадания: «Бальмонт познакомил меня с Мережковским, которого очень любил, часто бывал у него. В одну из встреч Константин Дмитриевич подарил мне свою книгу «Дар Земле» с надписью: «Марку Владимировичу Талову с чувством искренней симпатии. К. Бальмонт, 1921, 9 мрт.» Вручив книжку, Константин Дмитриевич попросил подождать: «Я переоденусь и мы с вами пойдем к Мережковским». Был холодный день, и я пришел в пальто, оставил его в передней. У Мережковских мы пробыли до 12 ночи. Распрощавшись, вышли на улицу. Я машинально сунул руки в карманы — в одном — два апельсина, в другом — 3 пачки английских сигарет и 50 франков. Это Константин Дмитриевич мне положил. Он добрейшей души был человек, об этом просто не все знали» (Воспоминания. Стихи. Переводы. М.— Париж, 2005. С. 26).
М. Талову вторит близкий друг Бальмонта Марина Цветаева, знавшая его еще в молодые ее годы в Москве, оставившая посвященные ему очерки-свидетельства их искренней и безоблачной дружбы: «На Бальмонте — в каждом его жесте, шаге, слове — клеймо — печать — звезда — поэта… Бальмонт мне всегда отдавал последнее. Не мне — всем. Последнюю трубку, последнюю корку, последнюю щепку. Последнюю спичку. И не из сердобольности, а все из того же великодушия. От природной — царственности. Бог не может не дать. Царь не может не дать. Поэт не может не дать» (Слово о Бальмонте // Собр. соч.: В 7 т. Т. 4. М., 1994. С 273). Так писала она о друге в своей неповторимой, афористической манере…
А сдержанная и методичная Н. Берберова, автор известной «Курсив мой», рассказывает в ней, среди прочего, случай, как из Москвы в 1927 г. пришло фактически неподписанное письмо, от безвестной «Группы русских писателей», имевшее обращение «Писателям мира». Это был вопль о помощи, в нем были «ноты отчаяния», связанные с запрещением многих дореволюционных писателей и изъятием их из библиотек, с жестокостью всеподавляющей советской цензуры, убившей в стране свободу слова. Письмо было напечатано в русской парижской газете «Последние новости». Но большинство побоялось открыто на него отреагировать. Особенно не поняли его те, к кому оно было обращено, писатели Запада, французские писатели. «Наконец Бальмонт и Бунин написали письма-обращения к «совести» французских писателей» (Курсив мой. М., 1996. С. 276). Они двое бесстрашно осмелились открыто выступить в защиту свободы и человечности, они то верили в возможность несправедливости и репрессий, знали о них. И тогда на этих защитников жертв произвола, обрушились – Ромен Роллан и М. Горький, к которому Роллан по этому поводу обратился с письмом… На Западе не ведали, что делалось за железным занавесом в советской России, но зато это знали Бальмонт, в революционные годы голодавший и замерзавший в Москве, и автор «Окаянных дней» И. Бунин… (Надо в скобках сказать, что Бунин в своих «Воспоминаниях» нелестно писал о Бальмонте, однако в них почти невозможно найти человека, о котором бы «нобелевский лауреат земли русской» отозвался доброжелательно…).
И как последний аккорд — нежданное и высокое свидетельство Б. Зайцева о христианском покаянии Бальмонта, которое тот совершил перед своей смертью 24 декабря 1942 г. в городке Нуази ле Гран под Парижем: «..этот, казалось бы, язычески поклонявшийся жизни, утехам ее и блескам человек, исповедуясь пред кончиной, произвел на священника глубокое впечатление искренностью и силой покаяния — считал себя неисправимым грешником, которого нельзя простить».
И все таки есть надежда, что Бальмонту много простится за ту гармонию лирической его души, которая протягивала людям ладони, полные тепла и света. И тогда забывались ее страсти и неистовства, что были ведомы его родным, знакомым и близким. Для людей своего поколения он был и остался автором любимых книг, которые бережно передавали из рук в руки и которые потом, уже в другой России, стали антикварной редкостью. Книголюбы за них отдавали немалые деньги, «собирая» Бальмонта, жившего в той старой, легендарной России…
Завершить же хочется фразой Д. Бохана, красноречиво писавшего: «Но в ком бьется любящее сердце, кто любит красоту, природу, кто живет и любит жизнь — тот всегда будет упиваться стихами Бальмонта, погружаться в лазурное море его дивной поэзии». Во дни, когда отмечается 140 летний юбилей автора «Белого зодчего» и «Горящих зданий», эти слова, сказанные к давно прошедшему, прижизненному, юбилею (пятидесятилетию литературной деятельности в 1936 г.), сегодня столь же актуальны.
Автор Айдинян Станислав Артурович – литературный критик, искусствовед, писатель, поэт, член Союза российских писателей, научный сотрудник и член ученого совета Литературно-художественного музея М. и А. Цветаевых в Александрове. Его связывает с кругом К. Бальмонта дружба с Анастасией Цветаевой. Благодаря А. Цветаевой и ее друзьям Ст. Айдинян познакомился в 1988 г. с Ниной Константиновной Бруни-Бальмонт, старшей дочерью автора «Фейных сказок», ей отцом посвященных. Годы спустя, на Первом Бальмонтовском фестивале в Шуе, на родине поэта, судьба свела его и со Светланой Шаль, живущей в США дочерью К. Бальмонта и Дагмар Шаховской (урожд. баронесса Лилиенфельд), с которой у него была большая любовь с 1919 г, продолжившаяся и в Париже. Ст. Айдинян автор эссеистической книги «Константин Бальмонт: в ореоле памяти» (2005), вышедшей в издании шуйского Музея К. Бальмонта при непосредственной поддержке внучатого племянника поэта, М. Ю. Бальмонта, главы попечительского совета музея.
Портрет К. Бальмонта кисти художницы Аиды Лисенковой-Ханемайер, хранящийся в фондах Литературно-краеведческого музея К. Бальмонта в г. Шуе.