Пьеса Максима Панфилова «В кругу ночи» — о Сергее Есенине

 

Пьеса Максима Панфилова «В кругу ночи» отправляет нас в драматургическое путешествие по судьбе Сергея Есенина. Действие начинается с монолога Поэта, произносимого в неком инопространстве. Здесь присутствует ощущение безысходной отчужденности от своего тела, от себя. Это отчуждение есть органное вознесение, и далее в тексте уже не будет, кроме как в самом конце, более высокой символизации. Монолог отзывается глубиной Борхеса или Данте… Он настраивает на общую тональность пьесы.

Впрочем, в пьесе имеется два прямо символических «лица» или, скорее, две маски. Это на сцену вступают персонажи-константы. Они в дальнейшем, меняя обличия, в сущности будут оставаться теми фигурами, которые еще в традиции театра Ю.Завадского, называются ПДП — постоянно действующими персонажами…

Мужской персонаж — Неизвестный, впервые представленный как свидетель самоубийства Поэта, женский персонаж — Инония, получила свое имя от сфантазированной Есениным идиллической крестьянской страны Инонии — буквально — «иной страны». Имя звучит действительно и фантастично и женственно.

В принципе, действие всей пьесы можно, а возможно и должно, принять за своеобразную астральную модель посмертного «пробега» по жизни покончившего с собой поэта. Это своеобразная духовная ретроспектива… Мы знаем не только из книги Раймонда Моуди, но и по более ранним мистическим книгам, что человек перед уходом в иной мир как бы просматривает в основных моментах-вехах свою уже прожитую жизнь…. Здесь же, в пьесе М.Панфилова, нет строго-биографических эпизодов детства и юности, но есть камертонные линии — краткий пунктир взаимоотношений со всеми основными, с точки зрения драматурга, людьми Судьбы Есенина, теми, кто может психологически своим соприкосновением с ним пролить на его личность определенный свет…

Короче —  происходящее видится путешествием Духа Есенина вспять, по его живой жизни, впечатления которой у него, уже лежащего под белой простыней, становятся, как сказал Неизвестный —«мнимым стремлением, колеблющимся звуком…». То есть все дальнейшее — это еще и еще шаги по лестнице отчуждений. Но лестница отчуждения, чьи ступени могут идти только вниз, ни в коем случае не цель и не самоцель. Она — причина гибели человека с поющей душою в мире, где души завернуты в саван одиночества. Исследователи жизни Есенина настаивают на одиночестве поэта, несмотря на большой круг тех, кто считался его друзьями. В пьесе Есенин предстает окруженным, образно говоря, ночным кругом людей, но, используя метафору В.В.Розанова, ставшую названием одной из его книг, можно сказать, что это были люди Лунного света… То есть люди собственных страстей, собственных интересов и самолюбий, об которых, в конечном счете, и разбилась стремившаяся забыться в вине, в дружбе, в скандалах, в гульбе больная, полудетская, знающая бездны душа поэта…

Полное оттолкновение в результате диалога с Зинаидой Райх, в пьесе ее роль — всею собою дарить Поэту холод и непонимание, их она дарит щедро — она своего рода женщина в футляре, завернутая в боа своих светских интересов, своего собственного блеска, ей совершенно далек, пограничен Есенин… Ее кажущаяся случайной реплика: Смотрите! Льдина.. — кажется весьма уместной и не случайной, как символ охлажденности, непонимания…

Вторая подобная льдина непонимания предстает в обличии комиссара революционных театров — Мейерхольда, у которого вполне совместимы при постановке «Гамлета» финал трагедии с пением «Интернационала». Мейерхольд, как известно, действительно увел у Есенина жену, все ту же З.Райх. Сцена диалога с Мейерхольдом проникнута иронией. Но важно в диалоге не метримониальные подробности, наоборот, Есенин бывшую супругу как раз иронически-насмешливо Мейерхольду уступает. Значительно важнее правда, высказанная Есениным  — «Если Станиславский бог театра, то ты — его сатана…» и Мейерхольду лестно такое сравнение, он напоминает, что были художники прошлого, почитавшие князя тьмы выше Бога… Вот от каких лунных страстей отшатывает Есенина, в жизни его тоже были богоборческие моменты, но они не доходили до такого ариманически-определенного экспериментально-коммунистического абсурда, в который попадал Мейерхольд. Все таки по всему РСФСРу ходил тогда в списках стихотворный ответ Есенина Демьяну Бедному, покусившемуся в агитационно-атеистическом раже на Христа…

Удачна и сцена в кафе поэтов. 1920-ые годы были определенно временем поэтических ристалищ и Максим Панфилов драматургически эту атмосферу колкой, несколько митинговой атмосферы передает.

Далее — дальнейшим пробегом во времени, —  со сцены пятой появляется и воцаряется на в тексте «Знаменитая босоножка» Айседора Дункан… Ее образ достаточно рельефен, хотя сначала смотрится несколько одолинейным — больно много говорит она о своих творческих намерениях в России, но с разворачиванием диалога (а в пьесе все построено на диалогах и их сценических доконстатациях при помощи двух ПДП), взаимодействие персонажей становится все естественней и художественно убедительней. Полны юмористическими акцентами все, или почти все сцены, где участвует Дункан. В этой роли актрисе даются большие возможности для того, чтобы создать Образ… Думаю, у Дункан не очень-то, как и у Есенина, развита самоирония, оттого ее роль должна играть не резко-характерная, и не ультра-комедийная актриса… Природа юмора но и, одновременно, трагичности вышеупомянутых сцен рождается из надмирности, детскости, как известной балерины, так и знаменитого поэта. Поэтому тут надо удержаться от гротеска, не изображать типичную «Grand Dame» 1920-ых годов, а Характер…

Теплы и естественны диалоговые страницы, где передано общение Есенина и Мариенгофа. Чувствуется знакомство с мемуарами последнего. Но и здесь Есенин уходит от друга, ведь тот, если задуматься, умиляется его стихами все же больше видя в них чувствительность, сентиментальный флер, а не лирико-трагическую глубину… На той же подспудной волне воспринимается и последняя сцена-встреча  — последняя буря-непонимание в анфиладе-галерее подобных в пьесе  — «Прогулка» с Бениславской, той, которая покончит потом с собой на его могиле… Но и она жестко предрекает ему смерть. Впрочем, в ее обвинениях Есенину есть и горькая, ядовитая капля правды. Но важно тут последняя констатация пустоты — Ни друзей, ни близких… Одни стихи… Решающий «рефрен»! И еще монолог, обращенный к Черному гостю, нежданно пришедшему в его сознание, но незримому Бениславской… Эта сцена столь же сильна эмоционально, как и сцена скандала, ранее данная в конце встречи и пития вина с Мариенгофом.

Исторически-мемуарно выверена и сцена свидания Есенина с Троцким, который посвятил и ему статью в своей книге о литературе, увлечение которой он воспринял, сколь помнится, от своей старшей кузины, начальницы частной одесской гимназии; выгнанный из дома отцом, он подолгу жил у нее…

Общение Троцкого с Есениным кончается предательским звонком Троцкого к Каменеву, отменяющим только что обещанное Есенину основание журнала. Иначе быть и не могло — не нужна была Троцкому русская исконная тема Есенина, нужен был пролетарский уклон поэзии, следующей за партией по магистральной, а не по попутной дороге…

И заключительная сцена. Поэт сидит на железной кровати посреди комнаты… Это снова не поэт, не его жизненнный образ, а его дух… в котором остались осколки мечтаний о мужицкой земле обетованной, об избе с земляным полом, о воде в кадке под тяжелым притвором… Но воду эту прилетает пить большая серая птица — астральный призрак, откинувший с крышки кадки камни притвора… Этот прямой символ, которым оканчивается пьеса (начавшаяся также символически), можно прочесть как символ Судьбы, пьющей воду — то есть по мистическому значению — чувства человека… Человек по-латыни — «Аквариус», от латинского — aqua — вода.

К чести драматурга надо сказать, что достигнуты в силу хорошего знакомства с первоисточниками правдоподобность и цельность пьесы, стрела постепенности летит уверенно и динамично от начала к концу. Действие не буксует на месте, и во власти актеров увеличить его темп, или замедлить.

Трагизм Образа основного героя также явен  — запертый в полуглухом кольце нависшего над страной темного круга, он предчувствует свою смерть и умирает… Даже не умирает, а переходит в инопространство, под условную «синенькую лампочку»…

Ощущается, что пьеса написана режиссером-профессионалом,  — она очень зрима… Визуализация достигнута несмотря на примат «словесного» материала над действиями, которые изойдут из умело и оправданно созданных мизансцен…

Так что автора, Максима Панфилова, следует поздравить с созданием историко-биографической пьесы, отразившей трагическую Судьбу Поэта, в новой творческой интерпретации. Подобных попыток, насколько мне известно, не делалось за последние десятилетия истории Театра, а если и делались, не такие — иным мазком, иною лирической тональностью…