Валерий Кузнецов — «РОМЕРО»

 

Глава 1

Он стоял, балансируя правой ногой и руками, под куполом на туго натянутом тросе в перекрестке прожекторов, лучи которых, отражаясь от потолка, падали на трос. Внизу была двадцатиметровая пропасть, людей, занимавших первые ряды стульев, он не видел. Под ногами была покрытая мраком пропасть. Он никак не мог привыкнуть к этому, изо дня в день взбираясь наверх по веревочной лестнице. Крупные капли пота стекали по лицу. Номер подходил к концу. Остался финальный трюк – сальто-мортале (смертельный прыжок на проволоке, проволокой цирковые называют трос). Он готовился к прыжку. Внизу замолк оркестр, и в наступившей тишине слышна была лишь дробь барабана. Зрители в напряжении привстали со стульев. Он продолжал ловить баланс (равновесие), чтобы, наверняка отпрыгнув вверх и выполнив сальто, придти точно в трос. Напряжение росло. Грохот барабана становился то громче, то тише……

Оркестр играл бравурный марш. Ярко сверкали прожектора. Зал знаменитого варьете был полон. Еще бы! Сегодня выступает знаменитый канатоходец . Он, единственный в мире, выполняет сальто в воздухе на двадцатиметровой высоте без сетки. Любители острых ощущений не жалели денег Люди не могли сидеть – они смотрели весь номер, привстав на ноги. Они знали, за что платят деньги.

Он парил в воздухе, изящно размахивая руками. Сотни человеческих глаз сфокусировались на темной фигуре, танцующей под куполом варьете, с трепетом и надеждой. Бравурные звуки оркестра возвестили о начале самого острого момента в представлении, ради которого люди не жалели денег, чтобы пощекотать нервы и увидеть единственное в мире зрелище – сальто на высоте без сетки. Бархатная одежда сцены поглощала яркие блики фонарей и прожекторов,  под ногами был только черный мрак, пропасть, в которую не должен был упасть артист. Он готовился к прыжку. Внезапно замолк оркестр, и в наступившей тишине раздалась барабанная дробь. Зрители в напряжении привстали со стульев. Он ловил руками и ногой момент, чтобы наверняка, прыгнув, выполнить сальто и приземлиться точно на трос. Напряжение росло. Дробь барабана становилась то громче, то тише. Ну, вот! Пошел! Будучи уже готовым прыгнуть, он вдруг увидел, что стоит не на одном, а на двух тросах, затем их стало шесть, а потом они исчезли. Он стоял в воздухе, но рефлекс сработал. Ноги сами спружинили и, перевернувшись через голову, он раскрылся. Трос выскочил из-под ног и эквилибрист полетел вниз. Он успел ухватиться за оттяжку и повис на руках.

Публика ахнула!

 

Глава 2

В гримуборной, обклеенной яркими, броскими афишами, было накурено и душно. На столике, уставленном коробочками с гримом и прочими атрибутами артиста, стояла пустая бутылка из-под виски. Ромеро лежал на кушетке. Обычно на ней он расслаблялся после каждого выступления, оставляя там все напряжение, нервы, мысли. Лежал, бездумно уставившись в закопченный потолок, и отхлебывал виски. Джина ругала его, говоря, что он сопьется. Да он и сам чувствовал, что не может успокоиться после пережитого волнения и страха, пока не почувствует обжигающий напиток в желудке, который быстро снимает все напряжение. Джина, невеста Ромеро, танцовщица культовых танцев, пользовалась успехом у зрителей. Восторженные поклонники бросали ей цветы, вызывая ярость и ревность Ромеро. Он любил ее, любил свою профессию, связанную с каждодневным риском и балансом между жизнью и смертью. С годами Ромеро стал уставать и терять, как говорят в цирке, купаж и пытался поддержать этот купаж выпивкой. Джина все больше отдалялась от него. К тому же в программу приехал всемирно известный иллюзионист Калиостро, который сразу обратил внимание на изящную и артистичную танцовщицу и предложил ей работать у него ассистенткой, чем вызвал ревность Ромеро.

Он лежал на кушетке, и перед его взглядом проплывали обрывки воспоминаний. Небольшой колумбийский городок, где он мальчиком впервые попал в цирк-шапито, поразившим его воображение своим пространством и высотой. Там было вроде модели мира. На небосводе- куполе горели яркие звезды-прожектора, внизу желтел манеж опилками, на котором кувыркались люди-акробаты, люди-клоуны. Но больше всех его поразил канатоходец, который по наклонному тросу взбирался под самый купол цирка. Прожектора искусно высвечивали его в пространстве и он казался ангелом, шагающим по воздуху.

Маленький Ромеро целый день ловил рыбу, чтобы на вырученные от продажи деньги купить вечером билет на представление. Потом цирк уехал, а он, выклянчив у знакомых рыбаков кусок троса, натянул его между пальмами и принялся каждый день репетировать. Природа одарила мальчика врожденным балансом. К тому же он, привыкший сызмальства лазить по деревьям, не боялся высоты. Заезжий антрепренер высмотрел способного мальчика и, дав родителям немного денег, увез его с собой. Вложив в мальчика деньги и сделав из него эквилибриста, теперь он получал большие доходы с каждого представления. Любители острых ощущений ломились в цирк, куда приезжал гастролировать Ромеро. Постепенно слава о чудесном канатоходце облетела весь мир. Лучшие цирки и варьете предлагали ему выгоднейшие контракты.

 

Глава 3

Ромеро лежал на кушетке, пуская клубы дыма в потолок, и думал, почему он сорвался, что происходит с его глазами, куда исчезает трос. Неужели заболел. Внезапно он вспомнил, что трос стал исчезать с того момента, как в программу приехал Калиостро. В первый же вечер он с ним не поладил, а узнав про поползновения к его Джине, возненавидел фокусника. Вечером за ужином в ресторане, когда Калиостро подошел, чтобы пригласить Джину на танец, ударил его по физиономии. С тех пор ему стало все тяжелее и страшнее работать. Начали уставать глаза. И, вот, сегодня он чуть не разбился.

Ромеро стал все реже исполнять смертельный прыжок.

В гримуборную, размахивая руками, влетел антрепренер Томазо: толстый, упакованный в ярко желтую жилетку, из-под которой торчал галстук, крикливой расцветки.

—        Ромеро! – закричал он, — ты меня разоришь и себя заодно. Ты срываешься второй раз, третий может стать последним для тебя.

—        Друг мой! – ответил Ромеро, — я каждый день репетирую и все получается, а выхожу на представление – проволока исчезает.

—        Ты у меня исчезнешь! – заявил темпераментный итальянец, — если завтра повторится то же, что и сегодня, я расторгну с тобой контракт.

С этими словами он выскочил за дверь. « Вот и все! – подумал Ромеро, — завтра у меня не хватит смелости даже выйти на сцену». Он вспомнил, что сегодня ночью Джина уплывает на лайнере «Куин Мери» в Европу на гастроли. Вскочив с кушетки, он стал собираться. Тщательно побрившись, надел свой лучший костюм и, заказав по телефону такси, вышел на улицу.

Прощание вышло холодным: Джина была озабочена предстоящим путешествием, а у Ромеро не выходил из головы разговор с Томазо.

После прощания с Джиной что-то оборвалось в его душе. Ромеро чувствовал, что вся его жизнь исчезает как трос под куполом. Вся его жизнь, карьера, деньги, гастроли, все зависело от сальто под куполом, которое он не может теперь исполнить. Даже Джини, его любимая Джина, как-то холодно, следя по сторонам, простилась с ним. Ноги сами занесли его в портовый кабачок «Синий кит». Он сел за столик, заказав двойное виски, и стал бездумно смотреть на маленькую эстраду, где крутилась в танце пара. Щурясь от дыма сигареты, Ромеро смотрел дешевую кабацкую программу, отхлебывая мелкими глотками виски. Мелькали клоуны, жонглеры, эксцентрики всех мастей. Публика из простонародья, в основном, матросы и грузчики, одобрительно хлопала артистам и хохотала над незамысловатыми антрэ клоунов. Натянули трос и на сцену выбежал молодой парень в матросском костюме. Он взобрался на проволоку и, к удивлению Ромеро, повторил весь его номер, кроме смертельного сальто. Правда, высота была небольшая, несколько метров, но задор и мастерство, кураж, молодого парня понравились Ромеро. Он вдруг увидел себя в юности. Ему в голову пришла шальная мысль. Он подозвал к себе парня и пригласил сесть. Налив ему виски, Ромеро стал расспрашивать, как молодой эквилибрист попал в цирк.

—        Друг мой! – обратился он к молодому артисту, — хочешь стать Ромеро-всемирно известным канатоходцем.

—        Вы шутите, синьор, — улыбаясь сказал юноша, — я могу только мечтать об этом, — тихо добавил он.

—        Считай, что твоя мечта сбылась, — сказал Ромеро. Он достал из кармана бумажник и стал вынимать документы, — Мы сделаем так: ты станешь мною на время, я передам тебе мои контракты и ты завтра вылетишь в Европу. Первые гастроли в Лондоне. Никто там меня не знает в лицо, ты будешь всемирно известным Ромеро, а потом поглядим, может быть будем работать вместе.

С этими словами он вручил парню папку контрактов. Обняв его и пожелав удачи, Ромеро исчез.

 

Глава 4

Новый Ромеро, настоящее имя которого было Рафаэль, сошел с самолета в аэропорту Хитрово осенним хмурым утром. Приехав в цирк, он забыл про туманное и дождливое небо, которым его встретил Лондон. На сцене горели ослепительные прожектора, сияла рампа. Шла репетиция будущего спектакля, в котором его номер занимал главенствующее место. Быстро прошел день в хлопотах и репетициях. Много времени заняла установка аппарата, натяжка и регулировка троса. В этот вечер Рафаэль работал с сеткой. Так настоял директор цирка. Стремительная метаморфоза перевернула весь мир в глазах юноши. Вместе с реквизитом прибыли кофры с костюмами и бельем. Номер в самой лучшей гостинице и изысканные блюда в ресторане, где он обедал, ошеломили его. Превращение из бедного гайера в знаменитость, выступления на подмостках припортовых кабачков сменились яркими огнями фешенебельных кабаре и цирков. Через неделю Рафаэль уже выступал на высоте и исполнял знаменитый смертельный трюк, сальто, без сетки. При этом Рафаэль остался скромным простым парнем, матросом из портовых районов. Он тщательно одевался, аккуратно репетировал каждый день в свое расписание. Города сменялись один за другим. Гастроли по Европе заканчивались в Париже. Через месяц он возвращался в Нью-Йорк.

Была весна. В цирке менялась программа. Прошли слухи, что приезжает знаменитый иллюзионист Калиостро со своей очаровательной ассистенткой и танцовщицей Джиной. Рафаэль готовился к выходу на манеж. Сидя перед зеркалом, он накладывал легкий грим на лицо. Сегодня он особенно старался – новая программа и новые звезды: знаменитый фокусник и красавица танцовщица. Готовясь к выходу, он привычными мазками оттенял линии лица. Вдруг глаза закрыли теплые руки в перчатках, пахнущих лучшими парижскими духами. Он почувствовал, что его целуют, и услышал нежный женский голос: « Ромеро, опять мы встретились! Я никогда тебя не забывала. Я знала, что ты переломаешь себя и станешь прежней звездой, знаменитым Ромеро. Я так скучала без тебя. Мне тяжело работать с Калиостро. Забери меня с собой в Нью-Йорк. После спектакля поужинаем вместе, а сейчас мне надо бежать». Руки исчезли, хлопнула дверь. Повернувшись, Рафаэль увидел, что незнакомка исчезла. Он кинулся в коридор, но там никого не было, кроме служащих. « Кто ко мне заходил? – обратился он с вопросом к ближайшему. « Это Джина, известная танцовщица и ассистентка Калиостро» — удивленно ответил тот.

В этот вечер Рафаэль превзошел себя. Он добавил несколько новых трюков. Он чувствовал необычайный душевный подъем. В ушах звучал нежный голос незнакомки, запах ее рук преследовал его. На бис он повторно сделал смертельный трюк и ушел за кулисы, осыпанный цветами и аплодисментами. Не отдохнув, Рафаэль тут же начал готовиться к вечернему ужину. Одел свой лучший костюм, тщательно причесался и отправился в ресторан. Заказав столик напротив входа, он сел и стал ждать незнакомку, которую ни разу не видел, но надеялся, что сердце подскажет ему. Она вошла в зал и он сразу понял, что это Джина. Танцовщица шла особенной походкой, характерной для всех балерин, слегка развернув носки ног и покачивая бедрами. Стройная как тростинка с большими черными глазами она осматривала зал, ища своего Ромеро. Ей навстречу поднялся белокурый юноша с голубыми, как небо, глазами и, подойдя, поклонился. « Ромеро это я, — сказал он смущенно, — и если вы присядите за мой столик, я все объясню» — добавил он. Движимая любопытством, она подала ему руку. Подозвав официанта, Рафаэль предложил Джине заказать себе все, что ей хочется.

Он смотрел на нее робко, как на прекрасное видение из сказки, которую рассказывала ему мама в детстве. Джине понравился высокий мускулистый блондин со светлыми детскими глазами. Она слушала историю превращения бедного актера в знаменитость и про себя думала, что не встречала такого чистого простодушного парня. Он ей напомнил Ромеро в юности, когда они впервые встретились и полюбили друг друга. Ромеро не уходил с манежа, когда она репетировала. Он стоял, смотрел на нее, пока Джина не подарит ему улыбку. Она вспомнила каким жаром они пылали, когда касались друг друга просто руками. Сейчас она чувствовала, что все повторяется опять, только с новым Ромеро. Образ прежнего потускнел и отдалился. Перед ней сидел молодой Ромеро, который, заливаясь краской, рассказывал о чудесном превращении. Джина так увлеклась, что забыла поинтересоваться, где теперь прежний Ромеро. Спросив разрешения, Рафаэль проводил ее в гостиницу. В вестибюле их встретил высокий смуглый мужчина, который бесцеремонно осведомился у Джины, где она была.

—        Я не маленькая и не жена вам, чтобы отчитываться, где я провожу время, — ответила она и, улыбнувшись Рафаэлю, скрылась в лифте.

—        Молодой человек, — обратился мужчина к юноше, — советую вам не встречаться с моей ассистенткой, тем более, что я знаю, какой вы Ромеро.

—        Я никого и ничего не боюсь, — отвечал Рафаэль, — и буду встречаться с кем желаю.

 На этом он поклонился и, повернувшись, вышел из гостиницы.

Ночью. Редкий прохожий мог с удивлением увидеть, как на шестнадцатый этаж карабкается фигурка с букетом цветов в зубах. А Джина, проснувшись утором, с удивлением обнаружила на туалетном столике букет белых роз. Рафаэль был счастлив, когда вечером на представлении увидел на манеже Джину с белой розой, заколотой в черные, как смоль, волосы. Он ждал ее у форганга, забрав халат у служителя, чтобы подать ей, когда, закончив выступление, она уйдет с манежа. Раскланявшись с восторженно аплодирующей публикой, Джина вошла за кулисы и Рафаэль накинул ей на плечи халат. Она, ему благодарно улыбнувшись, побежала в гримуборную, но тут ее остановил Калиостро и выхватил розу, швырнул цветок, сказав Джине что такое, от чего она вспыхнула. Рафаэль, подбежав, поднял цветок и с поклоном поднес его танцовщице. Калиостро замахнулся на Рафаэля, но тот, перехватив его руку, сказал: « Не советую» — потом, повернувшись, пошел в гримерную готовиться к выходу. Калиостро злобно крикнул ему в вдогонку – « Ты еще меня попомнишь!».

Рафаэль готовился к выходу на манеж. Тщательно накладывая грим, он не переставал думать о случившемся скандале. Он вдруг почувствовал себя неуверенно и внутри него появился страх. Руки его дрожали. Никогда с ним такое не случалось. «Неужели я испугался этого мерзавца? – подумал он. Вдруг в дверях раздался негромкий стук.  Рафаэль, приготовясь ко всему, подошел и распахнул их. В дверях стоял Ромеро. Его потертый засаленый костюм, шляпа с обвисшими полями говорили о том, что Ромеро дошел до крайней черты нищеты. Стуча стоптанными башмаками и раскачиваясь из стороны в сторону, он ввалился в гримуборную и плюхнулся на стул.

—        Как тебе нравится твое амплуа, ты стал такой знаменитый и богатый, что не откажешь своему другу в стакане виски.

—        Вместе со славой вы передали мне все свои неприятности, — ответил Рафаэль, ставя на стол бутылку и стакан, -но мне сейчас на выход, подождите меня здесь, а после поговорим.

—        Послушай дружок, — сказал Ромеро, наливая себе дрожащими руками виски, — ты познакомился с Калиостро и, я слышал, успел поскандалить, так вот: если исчезнет трос под ногами, не прыгай сальто – сорвешься.

—         Я никого и ничего не боюсь, — гордо ответил Рафаэль и пошел к манежу.

Ему вдруг стало спокойно. Неизвестность прошла и больше он не волновался. Взобравшись по оттяжке наверх, он в напряженной тишине начал свой номер. В это время Ромеро, прочистив мозги добрым глотком виски, пошел за кулисы – его вела какая-то неведомая сила. Она привела к лестнице, по которой он стал взбираться наверх, под самые колосники. Это было очень высоко. С непривычки закружилась голова и все поплыло перед глазами. Но, достав из кармана бутылку и отхлебнув из нее, он восстановил равновесие и поднялся на площадку, где увидел какую-то аппаратуру и наводившего объектив аппарата на манеж, где выступал канатоходец. Рафаэль в это время, закончив предварительные трюки, готовился к смертельному сальто. Он стоял посреди троса на одной ноге и ловил точку баланса, чтобы точно оттолкнуться вверх. Вдруг он увидел, что трос, на котором он стоял раздвоился, потом из двух тросов стало шесть и они постепенно стали исчезать. «Что это?- мелькнуло у него в голове. Крупные капли пота выступили лице. Он зашатался и услышал, как внизу ахнула публика, но удержал равновесие каким-то чудом. « Не может быть» — плдумал он и тряхнул головой. В это время человек на площадке, наводивший объектив на манеж, обернулся и увидел Ромеро. Тот узнал Калиостро и сказал ему: «Я должен сделать смертельное сальто». Ромеро бросился на Калиостро и они, сцепившись, покатились и, сорвавшись с края площадки, полетели вниз со страшной высоты.

Рафаэль продолжал удерживать равновесие, слыша крика ужаса внизу под собой и не видя троса. И вдруг трос появился и, моментально он прыгнув, выполнил трюк и, пробежав до площадки, перевел дух. Внизу ревела и бушевала публика от восторга. Затем, как будто утверждая себя, он выбежал на середину троса и повторил трюк.

За кулисами его ждала Джина. Она кинулась к нему в объятия, не обращая внимания на окружающих, и прижалась мокрыми от слез щеками к его груди. Они, обнявшись, пошли вместе в гримерную и тут, на дороге за кулисами,  наткнулись на толпу артистов и служащих. Все расступились. Перед ними лежали Калиостро и Ромеро, который и после смерти не выпустил его из рук. Он все же сделал свое последнее смертельное сальто.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

НА КОНТРАБАНДНОЙ ШХУНЕ

 

Я родился и вырос в страшном и парадоксальном мире. Война. Безнадежный неудержимый страх бомбежки, артналеты. Жил среди мужиков, но без отца. Носил старушечьи платки на голове за неимением шапки. Мать водила меня в женскую баню. Ничего не было. Было то, что создал Бог: море, деревья, по которым любил лазить, собаки и кошки и неизвестность бытия. Были горы и дороги и географическая карта на стене над кроватью, вместо ковра. Потом дворовая шпана, драки за место под солнцем, поиски съестного и погоня за сменой впечатлений. И были люди. Прекрасные люди (учителя в школе), которые научили любить книги и спорт, уважать старших и думать. Ждать от жизни интересного, красивого и счастливого продолжения. Наверное, поэтому я не задумывался о будущем, жил настоящим. Музыка, спорт, книги, друзья, и погоня за все новыми и новыми впечатлениями. Я летел по жизни, доверчиво прислонив голову к ее плечу, и получал вместе со счастьем ее ощущать щелчки по лбу и удары по физиономии. И сейчас, сидя в Сицилианской тюрьме и страдая всеми мыслимыми старческими болячками, я продолжаю строить планы  на крохотный остаток своей жизни. Хромая по камере взад и вперед я думал, что меня так гнетет последнее время, я хотел бы так же, как прежде лететь по жизни  до самого страшного конца и встретить его в море, на перевале в горах, в лесном походе или дома, сидя за роялем и письменным столом. Но обстоятельства так складываются, что жизнь тебя футболит, как мяч, и ты катишься не в ту сторону, куда хотелось бы. Я никогда в жизни не сдавался. И если проигрывал, то отступал с гордо поднятой головой с сознанием, что все, что было в моих силах, сделано. Через несколько часов наступит новый год. Непростой. Третье тысячелетие. Мои сокамерники, плотно поужинав, сидят за столом, курят и стрекочут как сицилийские сороки. За окном в церкви святого Николая колокола звонят итальянские мелодии. Слышны разрывы ракет и треск петард. Сицилия встречает Новый год.

Жизнь прекрасна! Даже в тюрьме, далеко от Родины и семьи. Когда оторван от всего, что любишь и к чему привык, и ничего нет под руками, кроме бумаги, ручки и собственных мыслей. Взялся сдуру перечитывать письма и непроизвольно слезы полились ручьем. Нервы ни к черту. Это у меня, человека, повидавшего в жизни многое такое, что другим и не снилось. Когда мы с другом тонули в шторм у скалы «Монарх» — не терял присутствия духа, догадался скинуть спасжилет и вынырнул возле сваи, за которую уцепившись, вылез на причал. Или прыгнув на подношку трамвая зимой, подскользнулся и улетел под колесо. Успел ухватиться за ступеньку и вагоноважатая, ничего не замечая, протащила меня до остановки. Колесо крутилось между ног, а я, вцепившись в морозное железо, висел на согнутых руках, ноги волочились по снегу. Много из своей жизни я смог бы вспомнить.  Как в цирке на батуте чуть не свернул шею и месяц ходил с головой, лежащей на плече. Мой любимый лев «Аргишти» оставил  шрамы на моей спине. Я учил его прыгать с тумбы на тумбу через себя, а он прыгнул мне на спину и, почувствовав, что опора уходит, выпустил когти .Яхту мою выкинуло штормом  под Феодосией и я валялся несколько суток на пустынном песчаном пляже в лихорадке. И много еще я могу вспомнить. Мой приятель по наркоте пырнул меня в бок железным костылем, когда мы с ним не поделили «баш». В спину стреляли на крыше поезда Москва – Одесса, когда я зайцем пробирался домой, поступив в цирковое училище. На мотоцикле летал в кювет, Многочисленные драки в ресторане, где я работал пианистом. Меня тащили за руки и ноги к борту, чтобы выкинуть в океан, когда я плавал на танкере матросом. Но в тюрьме я впервые! Я не перечислил и десятой доли всех щелчков и пинков, которые мне надавала судьба. И, несмотря ни на что, я радовался жизни. Она подносила подарки, которые трудно переоценить. Я радовался, когда мне удалось впервые выкрутить двойной сальто-мортале. Я шел домой с концерта счастливый, что удачно сыграл сонату Франка или квартет Брамса. Радовался удачно написанной песне, ликовал, взобравшись на вершину Эльбруса, и после удачного яхтенного похода в Средиземное море. Я радовался талантам своих детей. Для меня был счастливым день, когда исподтишка подсмотрел, как танцевала моя дочь. Не меньшую радость получил я, увидев как мой сын плакал, слушая поэму    Шоссона. Я аккомпанировал младшему —  скрипачу концерта Венявского и Мендельсона и вставал от инструмента счастливый, что у меня такие хорошие дети. И моя жена, с которой мы прожили счастливо почти полвека, радовала меня своими стихами. Что же меня оторвало от детей, жены, Родины… Мне в письме Валюха написала, что меня погубила страсть к путешествиям. Наверное, это так. Ведь первая книга, которую я прочел, называлась «Дети капитана Гранта». А карту, что висела над моей кроватью, знал наизусть, мог с закрытыми глазами проследовать в любую точку мира по суше и морю. Как же случилось, что я, на склоне лет, вместо того, чтобы сидеть в своей уютной квартире, очутился в чужой стране, в тюрьме, в камере с чужими людьми, которые говорят на чужом для меня языке, без книг, без гитары, а, главное, без свободы?!

В это лето я работал боцманом в одном Одесском частном яхтклубе. Обязанности мои были несложны: выпустить на прогулку богатых бездельников в море и пришвартовать. Я также отвечал за целость и сохранность катеров-игрушек. Работа была несложная и занимала мало времени. Я частенько сиживал на причале, мечтая построить яхту и уйти вокруг шарика. В прошлые годы каждое лето я отправлялся в Средиземное море на несколько месяцев с друзьями. Но в последний год мне не повезло. Катая богатых, я был арестован в Греции. Меня депортировали, а яхту конфисковали. С тех пор я «безлошадный». Мне оставалось только сидеть у моря и предаваться мечтам.

И вот, однажды в яхтклубе ко мне подошел человек и сделал заманчивое предложение. Он раньше был директором городского яхтклуба, где я держал свою яхту. После злосчастного похода в Грецию, когда я остался без лодки, он предложил мне пойти капитаном на свою яхту, которую купил в Николаеве. Это был иол. Лодка была в запущенном состоянии: текла, такелаж из обрывков троса, старый громоздкий двигатель. Но мне понравились ее длинный узкий корпус, низкие борта, и когда я на ней первый раз вышел в море, то влюбился в нее окончательно. Однако, в конце сезона хозяин меня уволил. Был он человеком экономным и прижимистым. Он появился в яхтклубе, где я, как обычно, мечтал на причальной тумбе, и предложил круиз в Египет с зарплатой сто пятьдесят долларов в месяц. Мне, получавшему за свое боцманство сорок долларов, такой сон и не снился. Уйти в путешествие, да еще заработать. Домой летел как на крыльях.

Прерываю рассказ. Пришел appuntato (по-русски вертухай) и выгнал нас на posegio (прогулка), где мечутся, как звери в клетке, от стенки к стенке полсотни несчастных людей. Я, хоть и ослабел, добросовестно хожу два часа по периметру и, когда мои хромые ноги начинают дрожать и подкашиваться, говорю себе: «иди, иди, ты идешь домой в Одессу», — и продолжаю хромать.

Капитан был немногословен. Производил он впечатление интеллигентного человека. На все мои вопросы, касающиеся нашего путешествия, отвечал невразумительно. Ушли мы так быстро и внезапно, что я не успел поцеловать свою жену Валюху и детей. Вышли под вечер, в свежий ветер, под стакселем и бизанью. Шли вполветра до Большефонтанского мыса. А там ветер повернул по зубам, и началась лавировка. Мы сделали несколько длинных галсов в море, но продвинулись вперед всего на несколько миль. К тому же грот лопнул пополам. Хозяин приказал встать на якорь и ждать попутного ветра. Утром я проснулся от шума мотора. На мой недоуменный вопрос капитан ответил, что ветер не поменялся. «Мы пойдем под мотором, а вы пока садитесь зашивать грот», — приказал он. Я уселся на рубке, разложил парус и принялся шить. К своему ужасу обнаружил, что сшит он хлопчатобумажными нитками, к тому же подгнившими. Впоследствии я убедился, что все паруса были старые, выдутые, с пузом, как говорят парусники, и поэтому яхта круто к ветру не шла.

Приходилось идти под мотором или ждать попутного ветра. Шли мы на Босфор рекомендованным курсом, шли трое суток. Ветер постоянно дул навстречу. Я удивлялся, как это такой прижимистый капитан не жалеет горючее, которое в последнее время здорово подорожало. Позднее все выяснилось. Рано утром мы открыли Босфор. Я не первый раз проходил его и не уставал любоваться крутыми зелеными холмами, застроенными дворцами, виллами, бухточками, в которых обосновались марины. Мы проходили под мостами, соединяющими Азию с Европой. Погода была чудесная. Многочисленные лодки с турками, ловившими ставриду. Приветственные гудки паромов. Все это привело нас в праздничное настроение. Прошли бухту «Золотой рог», полюбовались на часовню, стоящую посреди выхода из пролива. Свернули вправо и пошли вдоль северных берегов Мраморного моря. Нашим глазам открылась мрачная картина: на берегу лежал на боку огромный сухогруз, обнажив днище левого борта. Дикое и страшное зрелище на фоне многочисленных судов, стоящих благополучно на рейде. При подходе к Дарданеллам обнаружили, что двигатель не держит давления масла. Для ремонта зашли в турецкий город Гелиболу, расположенном на правом берегу пролива. Пришвартовались к маленькому одинокому пирсу. Вдали возле мыса маячила чья-то яхта, сидевшая на камнях. На пирсе было много рыбаков. Пока механик с капитаном ходили чинить поломанную деталь мотора, я, раздевшись, нырнул в воду. Прохладная, прозрачная, очаровательная среда окружила меня. Проплыли мимо два огромных саргана, внизу медленно ходила кефаль, на дне шевелились звезды и морские ежи. Я наслаждался красотой подводного царства. Чувство нереальности охватило меня. Мне казалось, что я очутился на другой планете. Тишина и покой царили здесь. Сбоку прополз огромный краб и мне, большую часть жизни прожившего у Черного моря, где, к сожалению, люди не оставили ничего живого, казалось, что я попал в сказочное царство. Нарвав огромных мидий (каких у нас не бывает), я приготовил их, стушив с томатом, маслом и перцем. Лучшей закуски не придумаешь. Надо сказать, что столкновения с капитаном начались сразу же после выхода из Одессы. Когда мы шли в Босфоре, он совершенно неинтеллигентно заявил мне о том, что моя одежда дурно пахнет и что надо стирать ее почаще! Механик не отстал от него, сморщив нос, сказал, что мои носки оставляют желать лучшего.

Опять прерываю рассказ: пришли письма от жены и сына. Я в это время мерил камеру шагами, стараясь довести себя до изнеможения. В дверях появился апунтато с несколькими конвертами и громко провозгласил фамилию Гаэтано. Деловито распечатав конверт и убедившись, что там ничего нет, отдал его. Я увидел следующий конверт с сине-белой, красной елочкой окаймленный по краям, такие делают только у нас, в Одессе. Сердце замерло. Моя фамилия прозвучала как заклинание. Осмотрев конверты, апунтато вручил в мои дрожащие руки два письма. Сокамерники радовались, казалось, больше меня. Они хлопали по спине, заглядывали в глаза и одобрительно поднимали большой палец. Я читал письма от жены и смына о том, что дома все в порядке, что они меня любят, и слезы текли у меня по щекам, а сицилийцы старались не смотреть в мою сторону. Они понимали, что это слезы радости. Однако, продолжаю рассказ.

Капитан не переставал портить мне кровь. Ему не понравилось, как я скатываю и швабрю палубу. Он вручил мне домашнюю щетку и пачку порошка и потребовал, чтобы я тер палубу (щеткой с порошком). И я, капитан с тридцатилетним стажем, в шестидесятилетнем возрасте ползал на коленях по палубе и тер ее, как в старых пиратских фильмах. Отношения стали натянутыми, и я чувствовал себя очень одиноко. Но море и книги, которые я взял с собой в плаванье, а также литровая бутылка спирта скрасили мое одиночество. Мои вахты были с 16.00 до 20.00 и с 4 утра до 8.00. Я каждый день провожал солнце, любуясь невероятно красивыми закатами, и встречал его в 6.00. Оно, добросовестно подмигивая из-за горизонта, выкатывалось огромным красно-желтым круглым сыром и я радовался – значит будет хорошая погода. Вечером с тревогой наблюдал, как оно садится. Ведь морская примета: «если солнце село в тучу, жди моряк на море бучу», — была не раз мною проверена. Мы, починившись в Гелиболи, продолжили свое путешествие. Я недоумевал, почему мы прошли, не останавливаясь, Чанаккале, где находится знаменитая Троя, и, выйдя из Дарданелл, застряли на несколько дней на маленьком турецком острове Боаджада. На мои вопросы капитан отвечал, что ждет телефонного звонка, но что это за звонок не говорил. Когда мы пришли в Порт-Саид, я стал догадываться, что попал на контрабандную яхту. Что она собиралась перевозить, я не знал. Переход от острова до Порт-Саида занял семь дней и прошел без особых приключений. Дул хороший попутный ветер в бакштаг, и мы, поставив все паруса, шли хорошим шестиузловым ходом. Ночью открыли огни Порт-Саида и, обходя стоящие на рейде суда, с рассветом вошли в канал.

Ночь не спал. Сицилийцы храпят и пукают. Письмо от жены выбило меня из равновесия. В письме она сообщает, что семья капитана наняла адвокатов и хотят меня подставить, чтобы я один нес ответственность. Чувствую, что сдают нервы (целый час стоял под ледяным душем). К тому же пришел врач и сказал, что лечение мое закончено. Это значит, что обращение адвоката к судье о моем больном состоянии не сработает и придется еще с полгода ждать суда. Ничего не ем. Жить не хочется, не то, что кушать.

Пришвартовались мы в небольшом ковше со сквером и рестораном. Окружен забором, охрана. В Египте милитаризм. Не пьют спиртное. За наркоту сразу расстрел. Везде автоматчики. Через канал ходят паромы. Перевозят бесплатно. Мужчины почти все с синяком на лбу. Потом мне объяснили, что синяки от молитв. В марине, где мы пришвартовались, набежали агенты, как стая крыс. Они, как я понял, нас ждали. Я не упомянул, что на борту яхты находились мужчина с женой. Они ушли с нами из Одессы и я до самого Порт-Саида не мог понять, кто они и какую роль играют в экипаже, хотя жена исправно варила на камбузе, а муж был видимо опытный моряк. Он лихо вязал узлы, стоял наравне с нами вахту и фактически вел яхту. Он прокладывал курс, командовал заходом в порты, которые прекрасно знал. Тут, в Порт-Саиде, его окружили агенты, хлопая по плечам, как старые знакомые, и объясняясь на арабском языке. Они его называли Алекс. Звали мужа и жену Олег и Света. Этот Олег организовал заправку горючим, водил нас обедать в ресторан и даже ссужал по 50 паундов каждому. Капитан на мои расспросы отвечал, как всегда, неопределенно и только в Порт-Суэце я понял, что Олег – агент международной мафии по перевозке кландестинов, которых презрительно звал «дровами». Мы стояли в Порт-Саиде несколько дней, почему, я опять ничего не мог добиться от капитана, Днем уходил в город и бродил по грязным, замусоренным улицам. Перечитал всю литературу, что была на яхте. Вода в канале была мутной, грязной и купаться не хотелось.

Утром меня разбудили и сказали, что мы едем смотреть пирамиды. Я мечтал увидеть их и собирался на своей яхте, но не получилось. Яхта стояла арестованная на острове Калимнос. Такси неслось вдоль канала по ровной автостраде. По сторонам мелькали финиковые пальмы, банановые плантации, желтые пески сменялись зелеными оазисами. С левой стороны прямо в песке, казалось, плыли караваны судов по каналу, проехали под строящимся мостом, который будет соединять Африку с Азией. Было интересно и весело. «Вот наконец-то начался круз», — думал я. Мы побывали в Каире, Гизе. Наш шофер (который видимо получает свой процент) завез в магазин папируса, где хозяин магазина показал весь процесс его изготовления. Вышеупомянутые 50 паундов я потратил на покупку двух папирусов, в Одессе они будут напоминать мне об этом путешествии. Потом мы подъехали к ресторану пообедать и тут, вдруг, прямо перед глазами возникли пирамиды! Я был поражен и потрясен величием и какой-то магической силой, исходящей от них. В ресторане по коленям у нас прыгали путаны, пытаясь выманить несколько паундов. А у входа в ресторан произошел смешной инцидент. Красивая женщина пекла лепешки и предложила мне с ней сфотографироваться, Я с удовольствием это сделал и пошел к такси. Она что-то залопотала, улыбаясь, и положила в тарелку паунд. Я развел недоуменно руками, взял паунд и отдал ей. Она его снова бросила на тарелку. Тогда шофер такси на плохом английском языке объяснил мне, что она требует с меня паунд за фото.

Мы въехали на территорию, где начинался заповедник. Надо сказать, что я был несколько разочарован. Возле древних строений был выстроен совершенно современный концертный зал под открытым небом. Лодка, в которой фараон должен был отправиться в бесконечное плавание, была помещена в здание ультрасовременной архитектуры в двадцати метрах от подножия пирамиды Хуфу. И вообще, все было приспособлено для туристов. Вокруг сновали наездники и статисты на лошадях и верблюдах. Можно нанять верблюда с погонщиком и объехать всю территорию. Всадники повсюду скакали, как на оперной сцене. Капитан предложил сфотографироваться на верблюде. Мы по очереди взгромоздились между горбами, позируя друг другу. А потом, когда пошли дальше, нас на верблюде догнал погонщик с криком и руганью. Оказывается прижимистый капитан вместо паунда всунул ему украинскую гривню.

Опять прерываю рассказ. У нас в камере ЧП. Повесился колумбиец Карлос на простыне, когда мы все были на прогулке. Я оторвал кусочек и повязал на руку. Говорят, что веревка повешенного приносит удачу, а у меня через два дня процесс.   

Сфинкс, воспетый во многих книгах, был изрядно потерт и большая часть его залатана камнями. Но, гипноз, исходящий от него, посадил нас на каменную скамью и заставил задуматься над вечностью. Пирамиды произвели на меня удивительное впечатление. Казалось, что время остановилось. И вообще все стоит на месте и никуда не двигается. Весь мир застыл и ждет какого-то чуда.

Уставшие, но довольные, мы вернулись поздно ночью в Порт-Саид. Утром пришел лоцман и мы пошли по каналу в Красное море.

Опять возвращаюсь в камеру. Гаэтано решил, что я медиум. И навесил, как говорят в Одессе, лапшу на уши Джузеппе, что я могу вызывать духов. Джузеппе пристал ко мне, чтобы я устроил ему встречу с покойным папой Джованни. Чтобы отвязаться от него, я согласился. Сели за стол, начертили круг, алфавит, все как полагается, взяли одноразовую тарелку и, положив на нее пальцы, замерли. Папа Джованни все не приходил. Вдруг я увидел, что у Джузеппе глаза полезли на лоб, и челюсть отвалилась. Я обернулся и увидел привидение. Это Маурицио, закутавшись в простыню, двигался через камеру в сортир. Ну, мы со смеху чуть не померли. Отсмеялись и снова замерли. Вроде блюдце уже начало двигаться, как Гаэтано громко пукнул. Ну опять смех и я объяснил Джузеппе, что папа Джованни пришел, но Гаэтано его испугал и он улетел обратно к чертям собачьим.

Ну вот на этой смешной ноте я заканчиваю первую часть рассказа.

 

 

АРГИШТИ

 

Одесский зоопарк – зеленый оазис, зажатый между Привозом, пыльной Молдаванкой и не менее пыльной Чумкой. Зеленый потому, что расположен на бывшем городском кладбище, воспетом Бабелем. Между вольерами сохранились кое-где постаменты от памятников. Когда нужно было копать канавы для хозяйственных нужд, то обычно выкапывали кучи человеческих костей и черепов. (Наследие, которое оставили коммунисты, все ломавшие, чтобы построить новый мир, не гнушаясь и кладбищем) Я любил этот маленький зеленый и уютный уголок, а звери для меня всегда были привлекательной загадкой, которую пытался разгадать. Поэтому, когда директор зоопарка предложил мне организовать зоотеатр, я с удовольствием согласился.

События, которые я собираюсь описать, происходили в совдеповские времена, когда все и вся строилось на энтузиазме любителей. Для того, чтобы я получил какой-то статус и мизерную зарплату, придумали должность дрессировщика зоопарка.

Надо сказать, что я в это время оставил работу в цирке, где подвизался акробатом, и играл в ресторане на фортепиано. Цирковые артисты всегда остаются фанатиками своей профессии, и я тосковал по манежу, по запаху опилок и цирковой конюшни.

Новое занятие стало отдушиной для меня, и я все свободное время пропадал в зоопарке. Начал с того, что на выделенной мне территории построил манеж. Напилил пенечков, вкопал и постелил на них доски. Покрасил в разные цвета и у меня получился небольшой зрительный зал, мест примерно на сто. В школах навербовал ребят, которые стали мне помощниками.

Люди, любящие животных, хорошие люди. Как правило, онпи душевны, бескорыстны и добры. У меня собрались постепенно именно такие ребята. Некоторые пришли из любопытства и развлечься. Повседневная, кропотливая работа их отпугнула. Они ушли и остались самые проверенные. День начинался с уборки и чистки клеток. Потом нарезали подачку. Под моим руководством дрессировали зверей. Поначалу это были собаки, кошки, обезьяна по имени Марта и пони «Малыш». Дрессура, дело хлопотливое, требующее большого терпения. Мои ребята полюбили своих подопечных и терпеливо учили их, на подачку, трюкам. Я написал сценарий, и вскоре наметилась небольшая программа. Собачки сидели на задних лапках, крутили пируэты и кульбиты. Девочки пошили для них костюмчики и выглядели они очень смешно и приятно. Я учил ребят не только дрессуре. Мы постелили на манеже брезент и занимались акробатикой, жонглированием и прочими цирковыми жанрами. Многие из ребят стали впоследствии профессиональными артистами.

Мы выступали по выходным дням. Я, в свое время закончивший московское цирковое училище, старался дать им профессиональные навыки. Учил гриму, балетный станок обязателен. Я любил их и, конечно, они меня. Мы были одна дружная семья. С музыкой тоже было все в порядке. Профессиональный музыкант, я подобрал соответствующие мелодии и ребята выступали под фонозапись. Нас часто приглашали на гастроли в область и по городу. Представляете, как ребятам было интересно. Подъезжал автобус к зоопарку и мы грузились с клетками и костюмами. Приезжали в деревню, а за машиной бежали вприпрыжку деревенские ребятишки, тыча пальцами и насмешливо крича: «Цирк, детский цирк!». Но, когда из автобуса выходили артисты, кто с обезьянкой, кто с попугаем и остальными подопечными животными, собиралась толпа не только ребятишек, но и взрослых. И конечно, праздничный ужин, которым угощали ребят благодарные колхозники. Хорошее было время, но и оно кончилось с началом перестройки. Мы с ребятами не могли довольствоваться теми животными, что у нас были. И я стал приставать к директору – приобрести медвежонка. И вот, появился Тяпа, смешной и свирепый. Смешной, потому что был маленький и напоминал плюшевую детскую игрушку. Свирепый, потому что он был «кавказец», а они отличаются коварством и с трудом поддаются дрессуре. Обычно в цирке их сызмальства обламывают. Выводят на манеж на растяжке и, когда он начинает бросаться, бьют по мочке носа, пока не появиться кровь. Естественно я не мог допустить таких методов, да и ребята бы мне не простили. Мы надевали на него намордник, который я сшил из сыромытины, и старались не попадаться под когти, которые у медвежонка острые, как иголки. Намордник одевали таким способом: в отверстие намордника всовывали банку сгущенки и, пока он чавкал, ворча от блаженства, затягивали пряжку. Тяпа стал любимцем, ему каждый старался принести лакомство. Он так уморительно чавкал и облизывался, что некоторые забывали – это зверь, причем зверь свирепый, и уходили с садинами и царапинами. Город заинтересовался нашим театром и телестудия предложила отснять фильм. Фильм отсняли и, конечно, было много смешных ситуаций. Например, мой пес Мотька по сценарию должен был снять зубами кепку с актера, а снял трусы. Медведь боролся со мной и, победив, вдруг обрадовался и стал рвать меня когтями. Фильм на сорок минут получился веселым. Ставил его известный одесский телережиссер. Он отснял весь наш цирк. И ребята с гордостью демонстрировали пленку, которую им подарили, своим друзьям.

И вот появился Аргишти. Я давно к нему присматривался. Он был в кружке юннатов. Мне не понравилось, что львенок стал игрушкой у ребятишек. Они таскали его за хвост, теребили за уши и, конечно, часто забывали за кормежку. Убирала у него в клетке руководительница юннатов, пожилая усталая женщина. И когда я обратился к ней с просьбой отдать его к нам в цирк, она с радостью согласилась.

Животное не игрушка. Пусть это запомнят и взрослые и дети. Каждый зверь имеет свой характер и первая задача дрессировщика – разгадать его. Малыш был замучен юннатами. Шерсть свалялась, глаза помутнели и, при малейшем прикосновении, он ложился на брюхо и поджимал уши, недовольно ворча. Кисточки на конце хвоста у него не было. Он был замученным и грязным. Я его поселил в самой большой клетке, имевшейся у меня. Насыпал свежих опилок и приказал ребятам не беспокоить его и не подходить к клетке. Каждый день я ставил ему миску молока и дважды менял опилки. Через несколько недель он изменился к лучшему. Вылизал себя, тощие бока оттопырились. Когда я подходил к клетке, он вставал и благодарно мяукал. С каждым днем мой Аргишти приобретал свой царственный вид. Я выбирал для него самые лакомые кусочки мяса и, поливая их рыбьим жиром, скармливал с руки. Со временем темные пятнышки на шкуре у львенка стали исчезать. Отросла грива. Он стал красавцем, царственным и гордым. Меня лев обожал, но ребят к себе не подпускал. Видимо, юннаты запомнились ему на всю его львиную жизнь.

Постепенно я приучал его к традиционным цирковым трюкам. Уже одно то, что он ходил со мной на поводке по территории зоопарка, удивляло и восхищало посетителей. Был он крупный, и никто не мог поверить, что ему всего восемь месяцев. Он прыгал с тумбы на тумбу через обруч, брал у меня изо рта мясо, возил меня верхом на себе и позволял поднимать себя на шее. Я достал в цирке списанную бугримовскую клетку, поставил ее на манеже и стал с Аргишти выступать в нашей программе.

Наш цирк приобрел солидный вид. В программе помимо акробатов, жонглеров и гимнастов, выступали животные: собаки, обезьяна, лошадь, медведь и на финал Аргишти. Мы пользовались успехом, наши представления были бесплатные. По воскресным дням народ валом валил на наши выступления.

Все были довольны. Директор, служащие зоопарка, ребята и я сам. И вот, однажды, все кончилось. Случилось это перед Новым годом. В зоопарк завезли машину елок, из которых собирались построить одну большую новогоднюю. Поскольку помещения для хранения елок не было, директор распорядился сложить их у меня. И когда их заносили, то проходили мимо клетки с Аргишти. Работу эту выполняли ребятишки из кружка юннатов. Мелькавшие мимо дети с елками под мышкой, конечно же раздражали льва, который не мог забыть мучений, доставшихся ему в детстве. Он рычал и пытался достать их сквозь решетку. Это ребят забавляло, и они стали поддразнивать льва, помахивая елочками у него перед носом. Я в это время находился на территории неподалеку. Вдруг раздались громкие крики ужаса и из моего вольера выскочили ребятишки, крича, что Сережу поймал лев. Я влетел в вольер и увидал ужасную картину. На решетке клетки был распят мальчишка. Кровь заливала ему лицо. Одной лапой лев вцепился в голову несчастного, другой в лицо. Клыками впился в плечо. Из пасти вырывалось глухое ворчание. Я подскочил к клетке и схватил льва за гриву, Я знал, что он не любит, когда его таскают за гриву. Я правильно рассчитал. Он отпустил голову мальчика и впился когтями мне в локоть. Потом я второй рукой ухватил его за лапу и ногой ударил в морду. Он разжал вторую лапу и отпустил плечо мальчика. Тот упал возле клетки и тихонько отполз в сторону. Тогда я крикнул изо всех сил: «Аргишти, Аргишти!!». Лев услыхал мой голос, узнал его и отпустил меня. Я подхватил ребенка и уложил его на тюк сена. Но тут же заметил, что в лежачем положении кровь из раны на лице стала литься сильнее. Я догадался посадить его на стул, чтобы кровь отхлынула от головы. Лев метался по клетке, хлеща себя хвостом по бокам. Казалось, что он разъярен, отпустив меня и мальчика. Я подошел к клетке и тихим голосом стал его успокаивать. Он, как нашкодивший ребенок, лег в угол, опустил морду, спрятал ее между лапами и прижал уши. Хвост уже не шевелился. Впрочем мне было не до зверя. Я кинулся в административное здание и вызвал по телефону скорую помощь. Все были в ужасе. Мой вид, окровавленные руки повергли в шоковое состояние директора и всю зоопарковую канцелярию. Скорая увезла мальчика в больницу, наскоро перевязав мне руки и сделав противостолбнячный укол. Через день я был в больнице у Сережи. Одиннадцать швов наложили ему на голову. А через лицо проходил шрам. Я его успокаивал, что шрам на лице мужчины – украшение воина. Мальчик держался во время трагедии молодцом. Ни паники, ни крика, молча, без слез. Он и убедил родителей, чтобы не подымали шума, взяв всю вину на себя. На самом деле он нес елку и возле клетки поскользнулся и упал близко к прутьям. Там его Аргишти и достал. Через несколько дней ко мне пришли родители. Я зашел в клетку, сел на скамейку возле льва и, положив его голову на колени, разговаривал с ними. Я рассказал им всю историю львенка, поглаживая его по гриве, а он лизал мои перевязанные руки. Пожилые усталые люди с печальными глазами, молча выслушали меня и, посетовав на случившееся, ушли. Они оставили эту историю без последствий. А вот директор и город мне случившееся не простили и закрыли зоотеатр.

 

 

РУССКИЙ СЫН ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА

 

В те далекие времена, когда мы бегали босиком в трусиках по городу, гоняя обод крючком из железной проволоки и набивая ногами маялку, музыку можно было услышать только по тарелке. Так называли большую круглую радиоточку, которая собирала возле себя все семьи слушать сводки информбюро. Перед сводками обычно была музыкальная прелюдия. То ли это была музыка Калиникова, то ли Рябинина, не помню, но это были классические образцы русской музыки. Тогда не было радиоприемников, магнитофонов и прочих современных музыкальных игрушек. Я очень любил музыкальные передачи. Обычно это были радиокомпозиции на классические литературные произведения. Исполнялись они знаменитыми драматическими актерами и сопровождались лучшими образцами классической музыки. Я не знал авторов и названий этих произведений, но мелодии их до сих пор звучат в моих ушах. Тарелка эта имела хриплый и резкий тембр и, может быть с тех пор, для меня не главное качество исполнения, а сама музыка.

Я очень переживал предъемы и задержания в мелодиях. Если популярно объяснить эти музыкальные термины, то получится так: мелодия, да и гармония, строится на взаимоотношениях, т.е. функциях между устойчивыми и неустойчивыми звуками. Это, когда неустойчивые звуки стремятся разрешиться в устойчивые. И когда мелодия как бы останавливается на неустойчивом звуке, получается задержание. Оно резало мне сердце и вызывало слезы. Я помню, когда впервые услышал Сентиментальный вальс Чайковского, со мной была истерика. Эти приемы очень характерны для романтического направления. Не только в музыке, но и в других видах искусства. Было у меня в характере еще одно качество, не только услышать и выстрадать услышанное, но и обязательно воспроизвести. Поэтому, когда в доме появился аккордеон, меня нельзя было оторвать от него. Интересно то, что я так увлекался, что у меня текли слюни на клавиатуру. Мать очень ругалась и боялась, что испорчу дорогой инструмент. Постепенно я овладел аккордеоном и лихо подбирал все те классические мелодии, которые слушал по тарелке.

В эти послевоенные годы, когда нечего было есть, и нечего было одеть, когда люди жили только надеждой на будущее, верили, что сообща преодолеют всеобщую разруху, голод, искусство играло особую роль. Казалось бы, ну что голодным людям симфоническая музыка, а в городском парке, перед раковиной, собирался народ и слушал лучшие образцы мировой музыкальной культуры. Обычно перед концертом выходил искусствовед-лектор и вдохновенно и восхищенно простыми фразами подготавливал публику к восприятию и пониманию того произведения, которое будет исполняться. Сидели рабочие, пожилые и молодые, инвалиды, прошедшие через пекло войны. И, затягиваясь самокруткой, слушали симфонию Бетховена, иногда отпуская подзатыльник не в меру расшумевшемуся ребенку, которого брали с собой на концерт.

Вот в эти времена ко мне во дворе подошла девчонка-соседка. Она жила как бы в сторонке от нас, дворовой шпаны, всегда аккуратно одетая, с папкой нот ходила мимо нас. Мы ее не трогали, боялись отца, сапожника, очень свирепого и страшного, для нас, человека.  Девочку звали Регина. Она подошла и безапелляционным тоном сказала, что мне нужно учиться музыке. Она сказала, что слышала, как я играю на аккордеоне и заявила, что у меня талант. Потом завела к себе в квартиру и сыграла мне Сентиментальный вальс Чайковского. Вот тогда-то со мной и случилась истерика. Почему-то этот вальс вызвал у меня воспоминание о чистильщике сапог, безногом инвалиде на тележке, который сидел всегда возле кинотеатра в военной фуражке, из-под козырька которой выбивался лихой рыжий чуб. Он чистил ботинки и, в такт движениям его рук, на гимнастерке звенели медали. Он весело жонглировал щетками, всегда что-то напевая из популярных тогда американских фильмов. Но однажды я увидел, как он пьяный валялся на боку, на асфальте под дождем, и капли, не то дождя, не то слез, стекали у него по щекам. Рядом валялась грязная фуражка и возле нее была рассыпана монетная мелочь. Эта картина каждый раз возникала у меня перед глазами, когда я слышал вальс Чайковского. Особенно на задержании ноты Ми, перед разрешением ее в Фа. В конце лета, когда каштаны осыпаются, покрывая город слоем совершенно бесполезных несъедобных плодов, Регина, поймав меня во дворе и не дав даже натянуть рубаху на голое грязное пузо, потащила в школу. Школа эта была знаменита. Основал ее старый одесский профессор Столярский и экспансивные одесситы тут же окрестили ее школой Столярского. Когда старик шел на работу, на вопросы знакомых, как здоровье, отвечал: «Не дождетесь!»,- а на вопрос, куда он так спешит, отвечал: «Я иду в школу имени мене!». Во время войны румыны разрушили ее и школа ютилась на двух последних этажах одного из немногих оставшихся целыми зданий. Осталось оно целым, потому что там был румынский госпиталь. Здание было школой, построенной до войны по типовому проекту, которые штамповали довоенные архитекторы. Вот в этом здании в большой светлой комнате, где стояло два фортепиано, я очутился. Регина бесцеремонно втолкнула меня и громко заявила комиссии, чинно восседавшей за большим столом, покрытым кумачом, — «Вот этот мальчик!». Над столом вместе с обычным Сталиным висел еще портрет чисто выбритого мужчины в пенсне. Старушка, «божий одуванчик», оглядев меня, спросила Регину:

«А, что нельзя было рубашку надеть?».

«Может еще и галстук» — насмешливо ответил сидевший рядом пожилой мужчина.

                  «Отец есть?» — спросил он. Я отрицательно покачал головой.

« Ну вот, — сказал мужчина, — а вы хотите рубашку».

«Подойди мальчик»,- сказала моложавая симпатичная дама, сидевшая за пианино. Я робко подкрался к ней, стараясь спрятать большие пальцы ног, покрытых цыпками. Она ударила по клавише и потребовала, — «Пой!».

«Я не умею» — прошептал я. Тут вмешалась Регина:

«Как драться и плеваться, так умеешь. Он знает ноты в скрипичном ключе, я его научила» — объявила она.

И тогда дама, повернув меня спиной к инструменту, стала нажимать на клавиши. Я исправно называл ноты и выстукивал их ритм.

«Абсолютный слух» — объявила дама.

Старушка еще раз посмотрела на мое пузо и покачала головой.

«Ну мальчик, мы тебя примем в школу и ты будешь учиться играть вот на этой дудочке» — и она подняла со стола инструмент- мерную дудку, всю покрытую кнопками и рычагами.

«Не, — протянул я, — не хочу на дудке, хочу на пианине».

« Ну, зачем тебе этот ящик, этот сундук. Он такой здоровый, а ты такой маленький».

« Я не маленький» — возразил я, но в это время меня дернула за руки Регина и прошептала:

«Соглашайся, дурак, все равно у тебя раз в неделю будет обязательное фортепиано».

«Ладно, — согласился я, — а когда приходить?»

« Первого сентября, только в рубашке и туфлях», — сказала старушка.

«Знаю, — ответил я, — не маленький» — и под смех комиссии вышел в коридор.

Так я поступил в школу имени профессора Столярского для особо одаренных детей. Было мне шесть лет. Я проучился один год и потом ушел со школы, но не ушел из музыки. Вместе со школой я в нее вошел на всю жизнь.

Я не хотел учиться на дудке, которая называлась гобоем, и не хотел учить немецкий язык, потому что инстинктивно ненавидел все немецкое. Конечно, некому было направить меня на путь истинный. Мать, бедная, была озабочена, как прокормить троих детей, оставшихся без отца. А я делал все, что хотел. Школа оставила глубокий след в моей музыкальной натуре. Я запомнил на всю жизнь уроки сольфеджио. Учительница, Александра Абрамовна, стройная немолодая женщина с большими черными глазами. Она научила меня читать ноты без инструмента и записывать на ноты все, что я слышал. Был у нас учитель музлитературы, до того тихий и незаметный, что я не запомнил его имя-отчество. Его уроки я любил особенно, с нетерпением их ждал. Он приходил высокий, худой с каким-то мервенно бледным лицом. Что-то было с его горлом. Он тихо с хрипом рассказывал нам о музыке и музыкальных формах, а потом садился за инструмент, и из-под его длинных худых пальцев лилась музыка. Лучшие сокровища мировой музыкальной литературы он играл нам, детишкам, слушавшим его с тихим упоением и любовью. Много школа мне дала, несмотря на то, что я прозанимался в ней всего один год.

Все детство и юность я мечтал о фортепиано. Я бегал к знакомым, у которых был инструмент, отирался по клубам и дворцам культуры, но там не было уединения, невозможно было уйти в мир  музыки и отключиться от действительности. Все время кто-то подходил, что-то спрашивал. И вот, однажды, моя бедная мама, которая так хотела мне помочь, привезла домой пианино. На какой-то погранзаставе списали его на дрова и мать, уговорив начальника заставы, обменяла пианино на два кубометра дров. Это был старый немецкий инструмент, такой тяжелый, что его с трудом втащили в нашу коммунальную квартиру взвод солдат вместе с соседями-мужиками. На нем не было крышек, косточки с клавиатуры были содраны, и не отвечал ни один клавиш. Я крутился вокруг него, заглядывая вовнутрь и облизываясь в предвкушении того времени, когда пианино заиграет. Сколько я себя помню, столько я его ремонтировал. Я его изучил и мог спокойно ходить на халтуры, чинить инструменты. Сколько я с ним не возился, он все равно оставался старым разбитым инструментом. Но сколько мелодий я на нем подобрал. Шли тогда модные трофейные фильмы. С такими звездами, как Дина Дурбин, Марика Рокк. Фильмы были насыщены мелодиями и весь город, а Одесса – музыкальный город, напевал и насвистывал популярные мелодии. Я их все подбирал и друзья и знакомые всегда наслаждались, заказывая мне любимые мотивы. Мое пристрастие к исполнительству сопровождало всю мою сумбурную жизнь и делало ее прекрасной.

Моя мама, чтобы как-то прокормиться, устроила меня в оперный театр рабочим сцены. Было мне 13 лет. Работа была физически очень тяжелая. Две бригады рабочих сцены работали в две смены. Утром разбирали и увозили декорации на склад, а вечером вторая бригада устанавливала их перед спектаклем и меняла в каждом действии. Декорации были громоздкие, тяжелые и надо было обладать определенными навыками, чтобы с ними справиться. Самая тяжелая работа была смена подвесок. Это огромные панно, нарисованные на мешковине и подвешенные на штакетниках. На сцене становилась бригада рабочих и на руках скручивала их в огромный штабель, пока один спускал штакетник. Я не преувеличу, что они весили порой до полутонны. Как на любом производстве здесь тоже было обеденное время. Рабочие располагались прямо на сцене, вынимали бутерброды и термосы и обедали. Вот в это время я играл на инструменте, стоящем на подшипниках, для того чтобы можно было его перекатить в любой угол сцены. Рабочие любили мои концерты и заказывали свои любимые мелодии. В чем, в чем, а в музыке они разбирались. Среди них были старожилы, работавшие в театре не один десяток лет. Я помню, как во время одного моего обеденного концерта, через сцену шел главный художник театра. Он остановился, дослушал до конца мою игру, потом подошел и сказал: «Тебе надо учиться». В театре был орган. Я так мечтал поиграть на нем, что он мне снился по ночам. И когда я поделился своими мечтами с приятелем по работе, он пообещал мне устроить это. Был он взрослый, опытный парень в житейских вопросах. Он пообещал электрику бутылку водки. И вот после одного спектакля мы остались в театре. Потухли огни, зал и сцена погрузились в полумрак. Горели только дежурные лампочки у выхода. Мы слезли в оркестровую яму и открыли крышку органа. Это был двухмануальный электрический, т.е. меха приводились в действие электромотором, инструмент, с небольшим набором регистров. Я сел и включил мотор, послышалось тихое гудение, и я взял несколько аккордов. Мне показалось, что потолок и люстра в зрительном зале задрожали и сейчас обрушатся. Я стал играть Шубертовскую Аве Марию. Пустой зал, полумрак и небесные звуки, лившиеся из-под купола (голоса были смонтированы под куполом), все это запомнилось на всю жизнь. Я попытался поступить в музыкальное училище. Ничего не вышло. Как потом мне объяснили, что с улицы (т.е. без блата) соваться туда нечего. Жизнь, однако, продолжалась во всех ее удивительных поворотах. Я уехал в Москву работать в цирке. Я работал в циркообъединении. Была такая контора, которая организовывала цирковые программы и посылала их работать по дворцам культуры и балаганам. И тут моя музыка пригодилась. Дело в том, что музыкальное сопровождение осуществлялось старым баянистом. Его репертуар оставлял желать лучшего. Тут меня и стали просить артисты подыграть ему. Постепенно подыгрыш превратился в игру. Я аккомпанировал всей программе, чему старый баянист был рад. Деньги он продолжал получать, Я же бесплатно играл, получал навыки концертмейстерства, которые мне в жизни пригодились. Когда я женился, я стал играть в спортивных залах. Так музыка постепенно стала моей второй профессией. Первые профессии я менял как перчатки. Я работал молотобойцем на электроремонтном заводе и кочегаром на киностудии, плавал матросом на танкере и стоял натурщиком в художественном училище, рабочим на стройке и грузчиком в порту. Наконец жена сказала, хватит, надо учиться.

В 1950 году я поступил в Московское цирковое училище. Это было престижное, единственное в мире, учебное заведение такого профиля. Поступить туда было также тяжело, как в Щукинское, но было то, чего сейчас нет. Ценился талант. Я легко справился с экзаменами. Был я хорошим акробатом, гимнастом и, к тому же, музыкантом. И в училище музыка не забывала меня, а я — ее. К примеру. К балетному станку я относился, мягко говоря, прохладно и преподавательница, очень требовательная, бывшая балерина Большого театра, почувствовала мое пренебрежение к балету и ставила мне двойки и тройки, что мешало мне получать стипендию, обрекая меня, таким образом, на голодное существование. И вот, однажды, на урок не пришла из-за болезни концертмейстерша, и урок срывался. Тут однокурсники подсказали преподавателю, что я играю на фортепиано, чему она весьма удивилась и предложила сесть за инструмент. Я начал играть свои любимые адажио из балетов Хачатуряна, Глиера и т.д. Урок прошел превосходно. И с тех пор, когда концертмейстерша болела, я ее подменял. Мы с балериной очень подружились, и я регулярно получал стипендию. И, кроме того, получил разрешение играть на фортепиано, когда мне нужно. Потом снова работа в цирке и опять в свободное время я просиживал в оркестровой за инструментом.

Когда мы поженились, то жили в подвале огромного дома на Соборной площади. Дом этот одесситы называли домом Попудова. До революции он принадлежал богатому купцу Попудову, в жену которого был влюблен Вертинский. Ей-то он и написал свой знаменитый романс «Ваши пальцы пахнут ладаном». Я готовился экстерном сдать за 10 классов общеобразовательной школы, чтобы получить аттестат для поступления в консерваторию. Боже, как приятно вспоминать это время. Мы были молодые, жизнь не надавала нам еще всех щелчков и пинков, и не убила веру в справедливость. Мы считали, что все зависит от нашего трудолюбия и упорства, настойчивости и веры. Я прибегал с завода с кистями, опухшими от «понедельника». Валя ставила миску кипятка и я погружал туда кисти и полчаса отпаривал руки. Я потом подсчитал, что за смену делал в среднем около 5000 ударов молотом. Отдохнув и поужинав, я бежал во дворец студентов и занимался на инструменте до тех пор, пока сторож не выпроваживал меня. Дома я садился за учебники и учил билеты за 10 класс. Всего, чтобы получить аттестат зрелости, надо было экстерном сдать 25 экзаменов. Жизнь прекрасная штука. Это я пишу не банальность, а убеждение, которое пронес через всю молодость, взрослость и старость, и  тем не менее не устал повторять. Впереди были консерватория, исполнительские концерты, жизнь, насыщенная всем, чего я пожелаю. Жена моя была такой же оптимисткой, как и я, и поддерживала меня в моих начинаниях. Жили мы на гроши, ели, что попало, и спали на полу. Но просыпались всегда с ощущением жизни, которая нам рисовалась впереди. Я сдал экзамены на аттестат зрелости. Фантастика – но сдал. И теперь с полным правом отнес документы в приемную комиссию консерватории. Мои экзамены в консерваторию можно издать отдельным рассказом. Я усердно занимался во Дворце студентов. Учил программу на фортепиано. Консультировал меня мой бывший соученик по школе Столярского, с которым мы остались друзьями на всю жизнь. Человек он педантичный и требовательный. Программу мы выбрали аховую: из первого альбома ре-мажор прелюдия и фуга из этюдов Скрябина 12 и Лунную сонату Бетховена, 3 части. Последние дни перед экзаменом я договорился с директором Дворца, чтобы он предоставил мне несколько репетиций в зале, где на сцене стоял концертный рояль. Я закрывал все двери, чтобы мне никто не мешал и садился за инструмент проигрывать программу в той последовательности, которая будет на экзамене. Огромный зал, тишине, настроение. Я настолько углублялся в музыку, что забывал про время. И вот как-то, закончив первую часть Лунной сонаты, я как в сомнамбулическом сне услышал грохот аплодисментов. Когда очнулся, увидел в зале товарища, который умудрился влезть через окно и, прослушав мою игру, стал хлопать. Вот такие шутки. На утро перед экзаменом я тщательно побрился, оделся и сел завтракать. Моя мама по такому случаю разорилась на скумбрию, мою любимую, которую в свободное время ловил на самодур. И, представьте, съев одну рыбку, я тут же вырвал ее. Я понял, что есть не смогу от волнения. В консерватории абитуриенты стояли под дверями актового зала, дожидаясь своей очереди. И вот вызвали меня. Я вошел в концертный зал консерватории и, хотя он был абсолютно пуст, меня охватило волнение. Комиссия, полтора десятка профессоров, оглядев меня и переспросив фамилию, предложила сесть за инструмент и начать с Баха. Вы не поверите, что когда я сел на стул, я его не почувствовал. Баха я сыграл, как автомат, стараясь выполнить все указания моего учителя. А вот с Бетховеном получился казус. Когда я собрался играть сонату, председатель комиссии меня остановил и предложил начать сразу со второй части. Я от волнения начал и сыграл всю вторую часть, но не в той тональности, в которой она написана. А поскольку третья часть сонаты начинается с атаки второй части, то я остановился, как мне потом рассказывали, почесал затылок, и ни слова не говоря, начал с начала, уже в той тональности, в которой она написана. Закончил я этюдом Скрябина и остальные произведения, как-то этюд 11 Шопена и концерт Грига, не играл, потому что председатель комиссии, знаменитый пианист, благосклонным жестом руки отпустил меня. На негнущихся ногах я вышел из зала. Потом долго слонялся до окончания экзамена и обсуждения. Всех абитуриентов вызвали в зал и объявили оценки. Я получил четыре и был по конкурсу третий. Следующий экзамен по сольфеджио принимал знаменитый теоретик и хормейстер Пигров. Он мне поставил четыре и сказал:

«Молодой человек, вы ответили безукоризненно, но пели таким козлетоном, что я был вынужден понизить бал».

« Профессор, — ответил я, — это от волнения».

« Так, не волнуйтесь» — ответствовал он.

«А как? Что мне сделать, чтобы не волноваться?» — спросил я.

« Ну! Не знаю, выпейте что ли» — ответил он.

Я решил на следующем экзамене так и сделать. Следующий экзамен был вокал и я подготовил две песни: «Вдоль по Питерской» и «Ноченька». Готовил я эти песни под руководством соседа по квартире, тенора, студента консерватории. Перед экзаменом по вокалу я спал на полу, и ночью по моей нижней губе проползла сороконожка. Утром я проснулся с распухшей нижней губой, глянул на себя в зеркало и испугался, На меня глядела такая еврейская рожа, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А надо сказать, что в эти времена евреи не были в чести, даже в консерватории. Уныло побрел на экзамен, предвидя из-за своей изменившейся рожи, провал. По дороге для храбрости по совету профессора Пигрова взял бутылку «червоного мицного». Это был «шмурдяк», который здорово вставлял, но вонял за три квартала. Перед тем, как зайти на экзамен, я засосал для храбрости всю бутылку и, забыв от волнения закусить, вошел в аудиторию. Это была маленькая комната, заставленная двумя роялями, За столом сидела представительная комиссия, члены которой сразу с неприязнью, что я инстинктивно почувствовал, уставилась на меня. Дело было летом, в аудитории, несмотря на открытые окна было очень жарко, и меня сразу здорово разнесло. Но я храбро, положив ноты на рояль, заявил свою еврейскую фамилию.

«Что вы будете петь?» — задал вопрос член комиссии.

«Русские народные песни» — ответил я и сразу почувствовал иронию во взгляде членов комиссии.

«Начинайте» — сказал председатель.

Концертмейстерша взяла вступительные аккорды и я, открыв пошире рот, как меня учил сосед, выдохнул первую ноту. Видно из моего рта понеслось такое зловоние, что после первого куплета меня остановили и сказали: «Спасибо! Хватит! Вы свободны». Я вышел, поняв, что бутылка не спасла меня, а, наоборот, похоронила. Вернувшись в свой подвал, я в дверях увидел плакат» «Ура! Вассерман поступил в консерваторию». Это мой добрый друг Рудик постарался. Все считали, что экзамен по вокалу формальность, что главные экзамены я сдал и шел третий по конкурсу. Разочарование, конечно, было полное. Моя преданная жена заявила, хватит музыки, иди на завод. Я работал на заводе, но мечта о музыке мены не покидала. Я решил, что инструмент у меня в любом случае должен быть. И тогда я стал репетировать с женой цирковой номер, потому что деньги на пианино я мог заработать только в цирке. Мы репетировали в детской спортивной школе. Мы мало подходили друг другу как партнеры: для нижнего я был слаб, а жена, для верхней, была трусовата. Но я упорно, надев на нее лонжу, таскал ее в руках и на голове. Постепенно мы отрепетировали кое-какие сложные трюки и я стал сочинять номер. Тут обратился ко мне старый знакомый по спорту с просьбой взять его к себе в номер. Парень он был крепкий, мастер спорта по акробатике и гимнастике, и мы с ним отрепетировали уникальные трюки, настолько сложные и необычные, что когда мы показали фотографии, которыми предусмотрительно запаслись, худрук Союзгосцирка нам тут же на второй день предложила просмотреться в Московском цирке на Цветном бульваре. У нас все, как у нищих, аппарат, костюмы, только трюки богатые. Я по знакомым, по свалкам металлолома собрал аппарат. Он представлял из себя полутораметровую трубу, подвешенную к куполу и растянутую на четырех растяжках. На трубе висели кольца и кордеволан (тросик от одного конца трубы до другого, как бельевая веревка). Кроме того, посередине трубы была просверлена дыра, в которую вставлялся металлический штырь. К нему была приварена пластина, на которую ложился бублик. На этом бублике я стоял на голове (копштейн) и в руках держал партнера, который выполнял все принятые бланши (равновесия). Все было сделано из кусочков, обрывков троса и сама труба была из дюраля. В цирке, кроме комиссии, собрались студенты ГУЦИ, которые помнили меня еще по учебе и артисты, свободные от репетиции. В цирке прошел слух, что будет просматриваться интересный номер. Время на подготовку отпустили мизерное. Не попробовал аппарат. Вот эта бедность и спешка меня подвела. Полномера мы отработали, как говорят артисты, на ура, а потом, когда я стал на голову на злосчастной дюралевой трубе и взял партнера в руки, она, проклятая, лопнула и мы, с 12м высоты, грохнулись на манеж. Очнулся я в раю, глянул вверх – ангелы с крыльями, по бокам святые апостолы, я решил, что я на небе. Этот приемный покой был расположен в бывшей часовне. Лежали мы с партнером в больнице, а жена бегала под окнами и совала через окно передачи. Так мы провалялись неделю. Потом нас выписали. В истории болезни было написано, что у меня от удара сотрясение скелета, а у партнера растянуты шейные позвонки. Вот с таким диагнозом мы явились в Союзгосцирк и там нас в наказание отправили на целину с концертной бригадой. Но перед поездкой мы должны были месяц отработать в Киевской программе. Выдали нам билеты по безналичке и до свидания, а нам нечем доехать до квартиры, где мы остановились. Сели в троллейбус и едем зайцами и, конечно, по закону подлости, на нас наехал контролер и стал требовать билеты. Мы ей так и так мол нет денег, мы артисты и т.д. Она вызывает милиционера и тот, не слушая наши мольбы, ведет в отделение милиции. Я смотрю, с этой историей мы опоздаем на поезд. И тогда я жене говорю, вот тебе последний пятак, садись на метро, езжай за чемоданами и добирайся до Киевского вокзала. Жди нас там. Она поворачивается и бежит в другую сторону. Милиционер растерялся и орет: «Девушка! Стойте! Куда вы?». Я ему миролюбиво говорю: «Слушай, что тебе нас двоих мало». Ну он успокоился и повел нас дальше.

В милиции попался интеллигентный дежурный капитан, который выслушав нас и проверив удостоверения артистов, глянул на железнодорожные билеты и распорядился доставить нас на вокзал на служебной машине. Вот так свет не без добрых людей. В Киеве мы первым делом пошли в цирк. А надо сказать, что директор цирка был зол на меня, и встретил нас, что называется, мордой об стол. Когда я заявил, что у нас нет ни гроша, негде ночевать и мы ничего не ели, он ответил, что помогать всяким нищим не намерен. Я психанул и потащил его к окну, чтобы выкинуть. На его крики вбежали артисты и оттащили меня от него. Тогда я в бешенстве пошел в ЦК партии на бюро контроля, позвонил завотделом и заявил, что пришел с жалобой на директора. Мне и моему партнеру выписали пропуск. Мы прошли в здание ЦК. Там мы нашли кабинет завотделом и вошли в него. За столом сидела тетя, которая еле помещалась на одном стуле. Была она одета в строгий деловой костюм с правительственным значком на лацкане, и мясо и груди выпирали из ее делового костюма. Я еще подумал, как ее в него упаковали. Дрожащим от волнения и злости голосом я выложил свою претензию и заявил, что я советский артист, а не нищий. Она велела нам выйти и подождать. Мы вышли, но я постарался дверь, обитую дерматином, прикрыть неплотно и слышал весь ее разговор с директором. Звучало это примерно так: «Боря, тут пришли твои артисты, разберись и помоги». Потом последовала пауза, видно он ей что-то говорил, а она слушала, Затем нас позвали в кабинет и женщина строгим голосом выложила нам, что мы хулигански себя вели, что мы любим выпить и вообще она знает, что такое артист цирка. Потом она добавила, что с директором цирка она договорилась, и мы можем утром получить у него разнарядку на работу и аванс. Поблагодарив ее, мы вышли. Идем по Крещатику и думаем, где бы переночевать. Если бы не жена, то я подался бы на вокзал или переговорный пункт и там бы перекемарил. Партнер мой бедный идет с кривой шеей и щелкает зубами от голода. И вдруг я смотрю, его лицо засияло и он, растопырив руки, заорал: «Сема!». К нему в объятия кинулся какой-то мужичек в затрапезном пиджаке и засаленной кепке. Они обнимались, хлопали друг друга по плечам и оживленно разговаривали. Мы с женой скромно стояли в сторонке. Партнер подозвал нас и сказал: «Знакомьтесь, это Семен и мы у него переночуем». Я отвел партнера в сторону и сказал, что очень уж у него подозрительный вид, а сивухой несет на весь Крещатик. Партнер ответил, что он был директор спортбассейна, но спился, и его погнали с работы, и добавил, что выбора у нас нет. Мы, распив с Семой бутылку кислого вина, отправились к нему домой. У Семена была комната в коммуналке. Мебель составляла одна кровать, покрытая простыней с желтыми разводами, понятно от чего, стол и несколько стульев. Семен галантно предложил нам свое ложе, но жена заявила, что спать мы будем на полу. Тогда он скинул с кровати ватное одеяло и разложил его вместо матраца на полу. Я в это время сидел за столом и смотрел единственную книгу, обитавшую в этом доме. До сих пор запомнил, книга была о киевской футбольной команде, которая выиграла у оккупантов, за что ее растреляли. Я обратил внимание, что на страницы книги что-то сыпалось с потолка, присмотревшись, я увидел больших клопов. Мне стало не по себе, и я уговорил жену уйти оттуда. Партнер остался. А мы перемучались на вокзале до 6.00. Потом там началась уборка, и всех выгнали на улицу. После всех мучений и переживаний, как всегда в жизни бывает, настала светлая полоса. Утром, получив билеты и аванс, мы сели на пароход и отправились в Чернобыль, где гастролировала наша бригада.  На пристани нас встретил администратор, молодой энергичный еврей в жокейской кепке. Он тут же отвел нас в гостиницу и порекомендовал отдохнуть прямо в саду под яблоней, сказав, что сегодня нас не будет задействовать в представлении. Повел меня в забегаловку, где мы выпили пару стаканов местного крепленого вина, я ему кратко изложил наши приключения, и мы расстались друзьями. Я пошел осматривать местечко. Это был прелестный, зеленый городок, населенный, в основном, евреями. Везде зеленели сады и садики. Деревья были увешаны поспевающими и поспевшими плодами, в воздухе носился аромат фрукты и, почему-то, меда. Вокруг было много водоемов, заполненных водоплавающей птицей, по улице степенно выступали стаями гуси, и за оградами раздавалось хрюканье свиней. Мы провели там чудесную неделю, отдыхая, отъедаясь и изредка выступая в программе. Потом неожиданно приехал мой враг – директор Киевского цирка, Боря, как его называли, между собой, артисты, и потребовал показать фотографии трюков, которые мы так и не показали в Москве. Он предложил нам работать наш номер на стадионах, где на автокране, который выдвигал стрелу на 40 м вверх, а где можно было договориться с местными вертолетчиками, на вертолете. Кроме того, мы должны были прыгать через автобусы с дрючка – так в цирке называется трамплин. Не долго раздумывая, мы согласились. Уж больно большую зарплату он нам предложил. Мы стали колесить по украинским городам. В нашем распоряжении были три ЗИЛа, в одном помещались мы, в двух других – антураж. Дело шло неплохо. Мы работали по субботам и воскресеньям, остальные дни отдыхали, переезжая из города в город. Финансовые дела пошли в гору. За субботу и воскресенье мы делали месячный план. Все было бы хорошо. Но, жизнь у меня походила на синусоиду. То вверх, то вниз. В Бобруйске мы попали в историю, которая положила конец нашим гастролям. Дело было так. Наш администратор снял стадион на 10 000 чел., а билеты продал на 20 000. Мы, ничего не зная, как всегда, приехали на своей машине в поле и стали готовиться к представлению. Дело было в воскресенье и народ, празднично одетый,  с детьми стал заполнять трибуны. Естественно всем мест не хватало, и люди стали возмущаться. Тогда администратор объявил по радио, кому не хватает мест, могут расположиться прямо на футбольном поле. Народ хлынул занимать лучшие места, произошла давка и, как всегда в совковые времена, тут же организовалась руководящая верхушка, которая стала направлять толпу на артистов. Администратор, наложив в штаны, удрал и унес кассу. Люди подступили к машине и стали требовать деньги. Шофер пытался выехать по стадиону, но толпа держала машину, а потом стала раскачивать ее, пытаясь перевернуть, вытащила шофера и стала его избивать. Спасли бедного парня милиционеры. Мы, артисты, вылезли из машины и, бросив костюмы, реквизит, кинулись бежать в гостиницу под свист и улюлюканье публики. Дело в том, что в воскресный день многие в толпе были подвыпившие. Всю ночь толпа стояла под окнами гостиницы, били окна, ломали двери, пока не вызвали солдат. Они разогнали толпу и навели порядок. На следующий день нас принял секретарь обкома и всю вину свалил на нас, хотя мы пытались ему объяснить, что мы артисты, а не администрация, и что вся вина лежит на организаторах концерта. Словом за этот стадион нам пришлось неделю отработать по несколько концертов в день в местном драматическом театре, причем бесплатно. И вот после этого приключения нас отправили на целину. Думаете интересно там, на целине? Приехали мы рано утром в город Кокчетав и отправились искать гостиницу. Шли через привокзальный пыльный сквер, прошли мимо мужика, стоящего за кустом и беззастенчиво занимавшегося онанизмом. В грязном, обшарпанном особняке была гостиница, где нам удалось снять три койки: одну в женской комнате, две в мужской. Пошли искать свою бригаду. В отделе культуры нам сказали, что они приезжают на следующий день. Прослонявшись целый день по городу, пьяному и грязному, мы вечером пришли в гостиницу и легли отдохнуть. Ночью я проснулся от того, что кто-то по мне топтался. Я схватил какую-то ногу, кто-то грохнулся на пол. Потом поднялся с матом и, ощупывая стенку, добрался до угла комнаты, там опорожнился и был таков. Жена утром жаловалась, что ребенок, спавший с мамашей рядом, всю ночь плакал и не давал спать всей комнате. Пошли мы в городской сад, где на концертной раковине встретили, наконец, своих коллег. Они посоветовали тут же купить надувные матрацы и спать вместе с ними, прямо на сцене. Так мы и сделали. И всю поездку, 3,5 месяца, таким образом отдыхали. Сначала мы просыпались на полу, а матрас был на нас. Потом актеры научили нас, не надувать полностью матрацы и мы приноровились. Поездка была однообразной, из совхоза в совхоз. Совхоз представлял квадрат земли, огороженный вспаханной бороздой, где под открытым небом гнила техника с «зипом». В землянках жили рабочие, и была контора. Совхозом обычно командовал рабочком. Воду пили из котлована, вырытого бульдозером. Этот котлован зимой забивали снегом, а весной он таял. В котловане плавали дохлые кошки, собаки и вода была отвратительна. Переезжали мы из совхоза в совхоз каждый день. Выглядело это так: наш фургон, ГАЗ-53, раскрашенный цирковыми афишами, въезжал на территорию и подъезжал к зерноамбару, где мы разгружали реквизит. Были у нас лилипуты. Они ловили местных мальчишек и спрашивали, хотят ли они бесплатно в цирк. Мальчишки с восторгом выполняли все поручения лилипутов. Они таскали десятками яйца, ведрами молоко и даже надували матрацы, что лилипутам было нелегко сделать. На самом деле никаких билетов на представление не было. Оплачивался концерт совхозом по безналичке. Мы обросли грязью, некоторые завшивели. Конечно потеряли самые лучшие трюки, потому что для их исполнения не было должных условий. Обычно ставили две автомашины с опущенными бортами и сбоку две других освещали фарами эту импровизированную площадку. В лучах фар собиралась мошкара, которая нещадно ела голые ноги и шею партнера и моей жены. Но мы были полны энтузиазма. Люди были нам благодарны и восторженно хлопали всем трюкам, которые мы исполняли. Мы чувствовали, что нужны этим труженикам, целые дни проводившим за штурвалом комбайна. Да и деньги мы зарабатывали хорошие. Так что, когда мы закончили поездку, у нас набралось на фортепиано. Закончив гастрольную поездку по пыльной, сухой Кокчетавской пустыне, мы собрались в Киев. Мне администратор предложил отогнать своим ходом наш цирковой фургон. Путь был не близкий, почти через полстраны. Я согласился, потому что любил путешествовать и думал, в каком-нибудь заезжем городе куплю себе, наконец, инструмент. Я отправил жену с партнером поездом в Москву, а сам покатил по дорогам России. Сначала по великому сибирскому тракту, где еще сохранились царские таблички с названием тракта, потом по казанскому и московскому. Была ранняя осень, но в Сибири уже начали лить дожди. И мы с напарником вкусили все прелести «бездорожья и разгильдяйства» Великой России. Заехав в Москву, мы покатили в Киев. Путешествие было ничем не примечательно и прошло без особых приключений. Инструмента в многочисленных городах, которые мы проезжали, я так и не нашел и купил его в Киеве, у одной пожилой женщины. На вокзале упаковали его в ящик и малым багажом отправили в Одессу. Мы с женой распрощались с партнером, получили расчет и уехали вслед за инструментом. Жена была на шестом месяце беременности, и с цирком пришлось расстаться. Начался новый пласт жизни. Родилась дочка. Я ее обожал, долго не мог придумать имя. Целый месяц дите жило без имени. Но вот пришлось идти в загс, чтобы записать ребенка и заодно расписаться с женой, с которой мы прожили шесть лет, не узаконив свою связь. Мы любили друг друга и считали, что бумажка и прочие формальности нам не нужны.